Тарквиний Гордый, стр. 13

ГЛАВА XI

Болотная птица

С детьми Эмилия уехала в Этрурию, взяв с собою в эскорте охранителей также и сыновей Грецина, как самых верных и расторопных слуг, обещая мужу прислать их обратно, как можно скорее, с вестями о ходе болезни ее отца, лишь только доедет к нему. Ютурну, убежавшую в сад, с трудом поймали и усадили в повозку, точно резвую болотную птицу в плетушку. Она высовывалась из кибитки-рэды, крича, что ей хочется видеть, как придет Сильвин пить жертвенное вино, как уснет, как Амальтея с отцом опутают его неводом и станут допрашивать о том, кто убил Арпина.

Брут, не знавший всех жреческих плутней, заинтересовался этой попыткой изловить сверхъестественное существо и остался в гостях у друга еще на сутки, решив попробовать спасти его новыми рассуждениями.

Они провожали Эмилию, ехавшую шагом, до границы поместья.

– В сущности, мне нет дела, Турн, до твоего спасенья или гибели, – заговорил умный царский родственник, когда они возвращались по гати через топь, – римлянин сам властелин своих дел, сам властен над своею жизнью и смертью, защитой и падением. Разве я тебе старший? Разве я компетентный судья твоих дел? Если ты не спасешься от интриг Тарквиния, я не буду виновен ни пред тобой, ни пред царем, ни пред собственною совестью, как друг, не защитивший, не предупредивший друга: я делаю для тебя все, что могу. Я еще раз говорю тебе: поедем в Этрурию сейчас, вдогонку за твоею женою; брось ты этот совет арицийских старшин со всем их возможным брюзжанием на тебя! Пусть мудрые старцы поворчат, подуются на тебя за отъезд перед самым днем их сходки! Поверь, что они очень скоро забудут этот инцидент. Ну что же?

– Все то же: я остаюсь.

– Но ведь ты один не в силах открыть глаза царю на ужасное поведение его зятя; одному тебе Сервий поверит в этом деле. В эти два месяца этрусской войны трудно верить сколько хороших людей казнено регентом по явно ложным доносам за мнимое сочувствие этрускам, шпионство, хулу на царя, которой те не произносили, и всякие другие небывалые вины. Я уверен, что Инва объелся телами казненных, брошенных в болото, солит их впрок себе на будущее время голодовки, когда вернется добрый царь и прекратит эти варварства.

Брут усмехнулся, намереваясь продолжать в новой, уже шутливой форме свои увещания, но его прервали.

– Господа, – как-то таинственно, испуганно произнес шедший сзади Грецин, – мне сейчас послышался странный звук, который я слышал также и сегодня ночью! Послушайте старого, верного слугу: не разговаривайте здесь про царские дела... Вот, вот, опять; извольте сами прислушаться!

Со стороны пройденной топи послышался отрывистый крик.

– Изволили слышать? – спросил Грецин, растерянно понизив голос.

– Это крик какой-то болотной птицы, – заметил Брут.

– Крик пеликана или фламинго, – прибавил Турн.

Едва они произнесли эти фразы, как другой такой же крик, точно в ответ первому, жалобно пронесся где-то далеко, за топью, слева от идущих.

– Странно! – задумчиво произнес Турн. – Что это за птица? Теперь мне кажется, крик похож на аиста.

– Или на журавля, – сказал Брут.

– Я сам не разберу, господа, кто там завывает, – подтвердил управляющий, – но это во всяком случае одна из тех птиц, которые зимою улетают от нас в какие-то страны неведомые, на юг, за море. Это не птица, господа: это человек кричал по-птичьи.

– Шпион Тарквиния? – обратился к нему Турн.

– А кто знает, господин.

– Тиран опасается, что недовольные им, в случае возможной, старческой кончины царя, могут сплотиться около меня, потомка рутульских царей, и потому не чудо, если он разослал шпионов подсматривать и подслушивать за мною... пусть!.. Презираю я его козни, не приму и никаких советов, идущих вразрез моим правилам жизни. Лучше без страха погибнуть, чем трусливо спасаться от врага.

Грецин, затрясшись, преклонил колена, взывая со слезами:

– Господин! Ты герой... Ты храбрый боец... Но мы-то, слуги-то твой милости... мы-то... мы-то... как же мы...

– Вы обязаны защищать меня до последней капли вашей крови, а потом умереть со мной.

И отвернувшись от старика, Турн обратился к другу.

– Я теперь жалею, что отправил семью мою в Этрурию, по твоему совету, Брут. Ты говорил, что от мятежников дорога безопасна, но чем поручишься, что Тарквиний не подошлет своих партизан сгубить семью мою под видом горных бандитов?

– Конечно, все возможно, Турн, от такого человека, – ответил гость, – но это только твои предположения, тогда как здесь тебе грозит опасность; я это достоверно знаю.

– Было бы лучше, если бы семья осталась со мной. Мы погибли бы вместе. Увидев, что спасенья нет, я сам заколол бы жену и детей моих, с поцелуем закрыл бы им глаза навеки, и последним сам себя, чтобы лечь всем в одну могилу, а теперь неизвестно, что с ними будет.

– Господин!.. Господин!.. – замахав толстыми руками, стал шептать Грецин. – Я вижу болотную птицу... и не одну, а двух... вон они шагают с кочки на кочку и с камня на камень самою середкой топи. Я готов, чем хочешь, клясться, они выкликали Инву на погибель нам всем.

Шедшие увидели среди болота Стериллу и дочь ее Диркею, идущих по направлению к усадьбе фламина Руфа. Старуха хрипло хохотала, протянув костлявую руку с указательным пальцем на Грецина, говоря:

– Приворожил к себе господскую милость, толстый, откормленный кот! Да только не долго тебе чваниться! Другие чары пересилят твою ворожбу. Камилл-то поклялся мне вчера вскрыть тебя да лягушечьими костями набить за колдовство против сельчан.

– А я тебе клянусь моею рукою, не делающею промаха, злая колдунья, – вскричал яростно Турн, – что эта речь твоя будет последнею!

Он сорвал с себя лук, висевший за плечами, и выстрелил. Не попавши в Стериллу от дрожи в руках, не имея возможности и прибить ее, стоящую на недоступном месте, он сердито погрозил ей кулаком и отвернувшись, ускорил шаг.

Сивилла Диркея уныло пропела ему вслед голосом, похожим за завывание зловещей птицы:

Это были те самые, но немного измененные стихи, что она пела Турну два месяца назад, вымогая взятку.

ГЛАВА XII

Амальтея в беседке

Стоял полдень. Сильные порывы вихря, отголоски кончившейся бури, все еще временами проносились, гоня перед собою по быстро расчищенному небу густые белые облака, а на земле крутя по лужайкам столбы из соломинок, стружек, вялых листьев, и всякого легкого хлама, занесенного от жилищ человеческих поднимая это в одном месте и рассыпая в другом.

Был зимний итальянский день из тех, что житель Севера назвал бы теплым.

Турн прилег на послеобеденный отдых, но Брут предпочел бродить по саду. Он любил зимние прогулки больше летних, потому что теперь не приходилось задыхаться в удушливо-раскаленной атмосфере; его не одолевали докучливые мухи, не жужжали, не кусались комары.

Рабы тоже попрятались, как мыши по норам, в свои помещения на всеобщий отдых; даже собаки привыкли забиваться в конуры; одни куры клохтали по двору, да воробьи чирикали на крышах.

В огромном саду усадьбы, на каменной лавочке полуразвалившейся от времени беседки, среди которой выросло огромное дерево, сидела Амальтея, прилежно занимаясь шитьем. Подле нее в корзинке спал ее ребенок, крошечное существо, которому было всего два месяца от рождения.

Дочь Грецина была очень красивая невольница, поэтому никого не удивляла носившаяся о ней по округу молва, будто она отклонила ухаживания многих хороших женихов по той причине, что находится в тайном браке с кем-то из благородных.

Амальтея была гораздо больше гречанка видом, в отца, нежели итальянка, в мать, высока ростом и стройна, с пышным, роскошным бюстом.