На берегах Альбунея, стр. 33

Нумитор хотел похитить свою дочь, тайно пробравшись в опасные для него владения брата, но Сильвия через подруг сказала ему, что она этого не хочет; она ждет, что не Градив, а ее настоящий супруг, Квирин-марсианин, придет за нею, если она останется верна ему, не покинет его могилы, придет и возьмет ее с собою туда, где догорает вечерняя заря за озером, – в обитель вечного света, Манов, хороших людей.

В этот январский вечер к Сильвии никто не приставал. Сатура и Мунаций молча следили за нею, поручив огонь Весты новой жрице.

Сильвия сама заговорила с ними, сама подманила их к себе, чтобы высказать свои чувства, разделить свои муки.

Ей больше ничто не нравилось, ничего не хотелось, кроме повторения своей давней галлюцинации. Она давно не смеялась, не пела, а в этот день, – день лютых болезненных мук, – она не принимала никакой пищи, ужасно страдая.

Стемнело. Лунный свет пятнами сиял по траве, проникая сквозь промежутки ветвей дубравы, еще не одетой листвою. Лишь кое-где препятствовала ему вечнозеленая мирта или лавр.

К рассвету у Сильвии, все еще бывшей на берегу потока, родились близнецы-мальчики.

Ей стало сладостно и грустно; спокойная духом и телом, она продолжала беседовать с двумя бывшими при ней девушками.

Она велела Сатуре отнести ее сыновей к Нумитору, чтоб дед нарек им имена и оставил у себя на воспитание, что, она знала, ему будет приятно, хоть он и имел собственных детей от второй жены.

В лесу запели птички и при этих звуках, при виде утренней зари, напомнившей день счастия, единственный в жизни, выпавший ей на долю, Сильвия сказала, что слышит что-то, смертным непонятное; сердце ее полнит и грусть и радость так сильно, что оно сейчас разорвется у нее.

Мунация утешала ее, как могла, но не противоречила, опасаясь раздражить подругу, давно не бывшую с нею любезной.

Красное копье длиною с целую гору наконец появилось за озером; Мунация не видала его, но не отрицала видения подруги, высказывавшей свой бред, которого она ждала со страстным нетерпением и наконец дождалась.

Копье неслось со страшной быстротою к радостной Сильвии, ослабевшей, поникшей на руки подруги, которую уж больше не видала пред собой, устремившись духом в иной мир, где обитал ее погибший милый.

– Квирин!.. Квирин!.. – звала она с усилием все более и более тихим, глухим голосом, и наконец умолкла с именем милого на шепчущих устах, но невыразимое, безграничное счастье отражалось на ее улыбающемся лице.

Мунация давно не видела ее такою, – с самого времени ее краткого помешательства, и поняла, что Сильвия умирает. Квирин пришел за нею, как ей хотелось, в образе огромного красного копья из-за озера.

Мунация расстелила по земле длинную холстину своего покрывала, на нем тихо отвезла Сильвию в ее пещеру, уволокла, не в силах отнести, уложила и стала ухаживать за нею, дожидаясь возвращения старой Сатуры.

Глава XXXIII Праздник Януса

Когда солнце поворачивало свою золотую колесницу от зимнего зодиака к весеннему, Рак скрывался за горизонтом Лациума, а вместо него на небе начинала ярко сверкать Лира, – наступал Новый Год, праздник Януса [12]. Латины знали эти созвездия, но называли их иначе, сбивались в их ходе; это была премудрость, свойственная лишь жрецам, царям, и иным почетным лицам племени, а простой народ еще вовсе не ведал времен никаких, кроме суточной смены и праздников, даже деление года по тогдашнему на 10 месяцев народу не было знакомо. Янус [13] считался богом всякого начала; ему посвящали двери новых домов; молодые быки, в первый раз поставленные под ярмо упряжки, окроплялись люстральною водою, с молитвой к нему.

Изображение Януса было первый кумир в Лациуме; оно имело голову о двух лицах без затылка; одно из них звали Патулцием, а другое – Клузием, так и взывали при жертвоприношениях к одному, как к двум, то Янус-Патулций, то Янус-Клузий, глядящий разом взад и вперед, направо и налево, как две створки двери, сквозь которую ходят и в дом и из дома.

Перед кумиром Януса курили ладан, дикую смолу сосны, возливали вино на огонь, жгли лепешки, муку и соль.

В тех местах, где протекал тихий Альбуней, где находился дом предков царя Прока и Нумитора, а после основан Рим, везде тогда рос дремучий лес.

В этом лесу теперь паслись быки Нумитора под охраной немногих пастухов, оставшихся ему верными, переселившихся из Альбы и Лавиния в эти места; там находился небольшой поселок племени рамнов.

Там находился и высокий Яникул, – холм Януса, где стоял его кумир, изображавший во весь рост человека с привязанным к нему на ремешке ключом.

В те времена этот ключ еще не был орудием запирания дверей и сундуков, потому что дикари Лациума были совершенно незнакомы со слесарным искусством, не были знакомы они и с воровством. У них запоры, засовы, и всякие своеобразные замки служили для защиты имущества только от ветра и скотины: запирали огород, чтоб туда козлы не зашли; запирали дом в отсутствие хозяев, чтоб не забрели в него коровы; запирали шкафы и сундуки, чтоб ветер во время бури не разбросал их содержимого на пол.

От этого ключ Януса был лишь символом открывания, отмыкания для начала.

Нумитор сиживал на склоне холма Яникула и думал о Янусе, – о тех временах, когда боги пребывали на земле, силы Небесные не гнушались общаться с людьми, потому что преступления смертных еще не прогнали Справедливость; она была так жалостлива к человеческому роду, что долго ютилась в нем с Надеждой (на его исправление) после того, как все остальные Силы скрылись в незримый мир; Справедливость последнею из них покинула землю, когда на ней не стало и Надежды [14].

В этих верованиях слышен отзвук забытых, искаженных язычниками Библейских Истин, которые заблудшему человечеству всегда подсказывал, напоминал его духовный инстинкт.

Латины веровали, что в незапамятные времена вместо страха народом управлял стыд без насилия; добрые старшины и цари не ленились творить суд и расправу осмотрительно, с подробным исследованием дела; не было ни драк, ни грабежей у своих, ни набегов к соседям. Все довольствовались тем, что имеют от мирных трудов на своей земле.

Отчего же теперь все стало не так? Отчего добрый Прока и Нумитор свергнуты ради злого Амулия? Хорошие люди тех времен этого не понимали, но для нас ясно, что в сущности это всегда так водилось. Идиллическое время Золотого Века, при царях Эвандре, Сатурне, Янусе, существовало лишь климатически, в виде плодородия, но не в добродетелях людей.

Нумитор верил во все предания Лациума, верил, что на небе светит не одно и то же солнце, а каждый год в праздник Януса оно обновляется, – рождается свежее, весеннее светило, а прежнее, состарившееся, ставшее зимним, холодным, накануне этого дня тонет навсегда в море, – оттого ввелся обычай в это время кого-нибудь топить в волнах Альбунея, откуда его уносило в море вместе с разными предметами прежнего года; особенно обильными бывали эти жертвы в тех случаях, когда река разливалась опасным наводнением по полям Лациума.

Предки Нумитора верили, что новый дом можно строить только для новых хозяев после чьей-нибудь смерти при разделе наследства; верили, что Новый Год должен начинаться смертью прежнего; оттого и во времена этих предков жертвой разлившемуся Альбунею становился старик, изображавший собою Старый Год, тонущий с солнцем в море; с ним топили снопы прежней жатвы при молитве о изобилии будущей, вино, масло, молоко, и др. продукты прошлогоднего сбора.

Во времена этих предков ежегодного утопления обыкновенно кто-нибудь из почтенных людей вызывался сделаться сам, без принудительного выбора, считая такой конец жизни за почетный, но по мере смягчения нравов дикарей, такие самопожертвования становились реже и ко временам Нумитора прекратились.