Скоморох, стр. 4

Добролюб бросил последний взгляд на мальчишек, ухмыльнулся. Вот ведь не хотел пугать, а мальцы с тихим вскриком разбежались, только пятки засверкали. Да уж, его улыбки сейчас волк испугается и хвост подожмет, что о детях-то говорить. Мысленно махнув на них рукой, он пошел дальше, все больше мрачнея от того, что люди старались податься в стороны, дабы не оказаться у него на пути. Вроде и попривык уже, но иной раз накатывало. Вот и сейчас как оглоблей огрели, даже дыхание сперло.

Его подчиненные, как и ожидалось, находились на подворье. Даже сотники жили в сотницкой казарме, а вот у них – отдельное подворье. По здравом размышлении воевода решил поселить эту братию обособленно. С одной стороны, отборные бойцы, снаряжения своего видимо-невидимо, как и имущества. С другой – таких лучше держать в сторонке. Одного взгляда на эти разбойничьи рожи было достаточно, чтобы понять: добра от них не жди. Даже воевода для них не был авторитетом, лишь один человек мог отдавать им команды. Хотя они и считались людьми служилыми, командира своего никак не желали называть десятником – только атаманом и величали.

Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней люд со всей округи стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было возмутиться по поводу присутствия женщины среди военного люда, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего Любава привязалась к этому человеку, никому не было понятно, но она определенно всегда старалась держаться к нему поближе. Может, оттого, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за свои горести свалить на чьи-либо плечи. Для такого дела знахарь подходит как нельзя лучше. Потом и пожалеют, и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Нет, злобу лучше выместить на ком-нибудь другом.

– Чего, добрый молодец, голову повесил?

– Скажешь тоже – «добрый».

– Добрый-добрый, чай, родичи знали, когда имечко-то давали. А то, что до крови сейчас охочий, дак исцеление твое близко. Скоро совсем появится человек, который жизнь твою перевернет и заставит по-иному на все взглянуть.

– Бабка Любава, ты бросай предрекать-то, – горько усмехнулся Добролюб. – Лекарка да травница ты знатная, на всем свете такой не сыщешь, а вот в будущее ты лучше не зри. Не твое это. Что до доброты, так тебе ведь неведомы мысли мои, а они совсем не добры.

– Дак на ворога идти, откуда тут добру-то быть.

– Бабушка, а есть у тебя травка…

– У меня всякой травки в избытке, и та, что отправить в мир иной может, тоже имеется, потому как если с умом применять, то и она на пользу. Но то не про твою честь, – ничуть не напуганная нахмуренными бровями собеседника, выговорила старушка.

– Бабушка, ты бы сначала выслушала, а потом в крик бросалась.

– Ну говори.

– Нужно колодец потравить в Тихом.

– А я что говорила! – тут же подбоченилась старуха, устремляя на Добролюба победный взгляд и являя собой воплощение неподатливости.

– То, что за смертоубийством к тебе лучше не соваться, я ведаю, потому и прошу тебя не о том, чтобы потравить гульдов насмерть, а о том, чтобы они животами маялись дня два.

– А пока они маются, из них вояки никакие… Ох и баламут!

– Как начнут животами маяться, так их командир пусть и принимает решение. Примет решение отступить – значит, все целы останутся, а пойдут дальше, понадеявшись на свой численный перевес, – ждет их беда, потому как хворый воин и не воин вовсе. Тогда воевода их легко согнет. Но вины твоей в том не будет, грех на их начальнике повиснет, ибо выбор у него имеется.

– Хитро. А ведь не по чести воинской.

– Ой, бабушка, и ты туда же.

– Ладно, чего уж там. Правда, придется извести чуть ли не половину всех запасов трав, намешаю такую бурду, что пронесет основательно. В Тихом два колодца… стало быть, два бурдюка готовить надо, а через пару дней и опасности никакой не останется. До полуночи-то время дашь?

– Можно подумать, у меня есть выбор.

Во двор вошла женщина с сильно округлившимся животом.

– Здравствуйте, бабушка Любава, – слегка поклонилась она.

– Чего тебе, Мила? – окидывая недобрым взглядом пришедшую, спросила старуха.

– Так на сносях я. Вот, думаю, как бы не того.

– Иди, Мила, не до тебя сейчас. Если ничего не приключится, то два дня у тебя еще есть.

Недоброе отношение к женщине, да еще и к той, которой вот-вот рожать, могло показаться по крайней мере странным, но ничего странного в поведении лекарки не было. Она-то чай тоже баба, а как порядочная женщина может относиться к гулящей? Срок придет, бабушка поможет, но только ее отношение к этой женщине не изменится. Конечно, гулящая гулящей рознь. Есть такая, что плоть свою тешит, но за дите любого удавит. А есть такая, которая до последней возможности о своей усладе думает, пока срок не приходит, а тогда мертвым младенцем разрешается. Гнать бы такую из села, да и без нее никак нельзя. Мужикам-то нет-нет – пар спустить потребно. И женки их о том знают, но виду не подают, будто ослепли и оглохли. А ведь в селе все на виду, да и в городах народу не больно-то много: среди четверых обязательно два знакомца найдутся.

Дверь просторной избы распахнулась, и на крыльцо вышел парнишка лет шестнадцати. Ладный должен был получиться мужик, да вот несчастье приключилось с ним пару лет назад, привалило в бурю деревом. Бабка Любава выходила, но паренька перекосило, так что ни за соху встать, ни другим мужским делом заняться. Не желая быть нахлебником в родительском доме до конца своих дней, паренек прибился к ватаге Добролюба. Ватажники поначалу ворчали по поводу прихоти атамана, с воеводой и вовсе отдельно беседовать пришлось, но Добролюб начальство смог убедить, а бойцы и сами угомонились, когда вдруг выяснилось, что они и обстираны, и снедь готова, и в доме прибрано. Нашел себя парень, хоть и тяжко ему.

– Тихоня, скажи парням, чтобы спать ложились, а потом бабушке Любаве помоги.

– Знать, доброе дело будет, господин десятник? – Лишь он один из всей ватаги десятником его и величает.

– Доброе, я на другие и не способен, – хохотнув и вновь одарив свет своей неподражаемой улыбкой, или оскалом, произнес Добролюб, известный окрест под именем Вепрь.

Глава 1

Таксист

– Молодой человек, вы свободны? – пригнувшись к открытому окну «семерки», спросила девушка.

– Да, пожалуйста.

Девушка удовлетворенно кивнула, распахнула дверцу и с обворожительной грацией села на переднее пассажирское сиденье. Вот вроде и не флиртует, ей просто нужно такси, чтобы проехать из пункта «А» в пункт «Б», но есть среди представительниц второй половины человечества такие: какое бы движение ни сделали – все представители первой половины немедленно встают на дыбы. Хотя насчет первой и второй трудно утверждать что-либо определенное: большинство женщин утверждают, что они – первая. С другой стороны, как ни крути, половина – она и есть половина и целым никогда не станет. Это к тому, что выяснение отношений – процесс вековой, но друг без дружки никак нельзя обойтись.

– Извините, а в машине курят?

– Простите, девушка, но нет.

– Жаль.

– Надо было поинтересоваться сразу, там ведь и другие машины были, сели бы в ту, в которой курят.

– Не суть. Главное – доехать. Но хорошо, что у вас не курят. Я сама курю, но в прокуренном помещении или машине находиться не люблю.

Вот как хочешь, так и понимай. То ей жаль, а то очень хорошо. Но с девушками все же попроще, чем с мужчинами. Претендуют они на главную роль или нет, а в бутылку не полезут, хамство не их конек, они всегда стараются обойти острые углы, мол, на нет и суда нет. Благодаря своей податливой натуре рулят они мужиками как хотят, при этом считая, что весь мир вокруг них вертится. А мужик что? Ему главное, чтобы бензопила не заработала, он и потерпеть готов, и капризам потакать, лишь бы любимая улыбалась. Умная женщина это понимает и четко чувствует грань, за которой в мужике зверь проснется, а дура… Дура она и есть дура, гнет до последнего, пока вдруг ее не «осенит», с каким чудовищем она живет. А мужик-то при чем? Он терпел сколько мог. Нет, не все так безоблачно, мужики разные бывают, но это скорее не правило, а исключение.