Булатный перстень, стр. 69

Но наглости ей не занимать.

Vir Nobilis вдруг осознал, что думает о женщине дольше, чем она заслуживает. Это было нелепо. Следовало усилием воли истребить глупую мысль. Следовало другое — еще тогда приказать гребцам — благословили бы ее веслом по бестолковой голове! Невелика потеря. А теперь она непременно поднимет тревогу… Как же раньше-то эта мысль в голову не пришла?..

Он опомнился на мосту. Проскочил особняк Vox Dei… как глупо, зазевался…

Вернувшись, он подошел к воротам, стуком вызвал сторожа, был впущен. И, шагая по темной анфиладе, проговаривал в голове свою реляцию — предатель взят, но его любовница скрылась.

Глава семнадцатая

ЕРОХИНА ПЛАНИДА НЕ УНИМАЕТСЯ

Ероха заврался вконец. Он пообещал уцелевшим от облавы шурам и главным образом Ворлыхану, что, справив свое дельце на Второй Мещанской, станет им верным собратом, оденется щеголем, заговорит по-французски и вотрется в высшее столичное общество, где, сказывают, в карты играют уже не на деньги, а на бриллианты — такую моду завела государыня. То бишь на карточном столике те бриллианты лежат кучами, и коли не зевать — станут славным хабаром.

Вранье было опасное, но Ероха надеялся, что Нерецкий рано или поздно вернется в Санкт-Петербург, и тогда, доставив его к Ржевскому, можно будет вздохнуть с облегчением и начать выкарабкиваться из трясины.

То, что шуры уверовали в Ерохину дивную способность чуять полицию за версту, принесло даже некоторую пользу: Ероха растолковал Ворлыхану, что способность проявляется только на трезвую голову, а водка глушит ее напрочь. Ворлыхан отвечал, что, сколько себя помнит, водка в разумном количестве только обостряет способности, но раз Ероха так причудливо устроен — ничего не попишешь. И распорядился — новому участнику шайки не подносить!

Нерецкий явился именно тогда, когда Ерохе было вовсе не до него.

Есть в жизни положения, когда нельзя бросить начатое дело на полдороге. Одно из подобных — когда натура устанавливает мужчину лицом к стенке и с расстегнутыми портами.

Стоя в дальнем углу двора, за сараем, Ероха слышал шум, гам и крик «караул!», но был недвижим, как египетская пирамида. Он нарочно выбрал такое место, где бы ничто не помешало, и вот же беда — только по звукам мог догадаться о событиях.

Треклятая Ерохина планида в это время у себя в небесах покатывалась со смеху.

Наконец внутренние ресурсы иссякли, и Ероха, с незастегнутыми портами, выскочил из-за сарая.

Он слышал крики на улице, слышал и шаги, удалявшиеся в сторону переулка. Мимо него пробежал, размахивая руками, безоружный кавалер и исчез во мраке — похоже, за кем-то гнался. Понимая, что в дело вмешалось слишком много народа, Ероха решил вооружиться.

Оружие у него было не совсем подходящее для морского офицера, пусть и списанного на берег за непригодностью: кинжал восточной работы, с золотыми накладными узорами по тусклому лезвию, которым и орудовать-то боязно — как бы не повредить, и турецкая сабля в дорогих ножнах. В Корпусе Ероху учили шпажному бою, потом товарищи преподали обращение с кортиком, но рубиться на саблях ему отродясь не доводилось.

Кинув сабельные и кинжальные ножны в кусты, а также застегнув порты, Ероха побежал разбираться.

Трудно было что-то уразуметь, и он оценил происходящее уже на набережной Мойки, когда в тусклом свете не потушенного загулявшим фонарщиком фонаря увидел двоих в лодчонке, пытающихся выбраться на стрежень, и шлюпку, их нагоняющую.

Из криков он понял, что один из кавалеров в лодчонке — тот самый Нерецкий. И, когда она опрокинулась, а Нерецкого втащили в шлюпку, Ероха решил ее преследовать берегом, здраво рассудив, что не в Финляндию же повезут бедолагу, плаванье будет каботажным, рано или поздно причалят.

Он не корил себя за то, что упустил Нерецкого, — и впрямь, что можно сделать в одиночку против отряда? Может, даже и лучше было, что неприятель сейчас пленил Нерецкого, — победители обычно теряют бдительность.

Сообразив, что похитители будут править к противоположному берегу, Ероха перебежал Мойку по Синему мосту и, стараясь держаться в черной тени зданий, поспешил вслед за шлюпкой. Она шла в сторону гавани — возможно, где-то там могла причалить. По Ерохиным соображениям, на ней было не менее десяти человек.

Вдруг шлюпка замедлила ход, подошла к набережной почти вплотную, и некто с обезьяньей ловкостью, едва коснувшись деревянного ограждения, перемахнул на сушу.

— Наш брат… — невольно прошептал Ероха, опознав моряка. И его мысли раздвоились: напасть ли на это прыгучее существо, зажать в углу и тыча кинжалом под ребра, допросить или же преследовать шлюпку дальше. Решать приходилось быстро.

Он предпочел задержать прыгуна и кинулся наперерез, собираясь ударить саблей плашмя. Но удар не достиг цели, он пропал, а Ероха ощутил резкий удар в коленный сгиб, нога подкосилась, и бедолага рухнул лицом вперед, чудом не расквасив носа.

Окаянная планида, выглянув из-за тучи, беззвучно била в ладоши.

— А пошел ты! — вслух сказал Ероха и поднялся на ноги. Беглеца и след простыл. Удар не повредил ногу, но бежать было страх как неприятно. Однако и упускать шлюпку Ероха не мог.

И тут выяснилось, что не ему одному она понадобилась.

Вернее сказать, Ероха понял это не сразу. Ну, бежит по набережной некий человек, не сворачивая, так мало ли по какому делу. Может, жена среди ночи вздумала рожать, и его послали за повивальной бабкой. Ну, обогнал, стало быть — ловок бегать. Ероха и не обратил на него особого внимания. Оказалось — напрасно.

Человеческая голова так устроена, что пока не случится неприятность — она соображать не начинает. Кабы Ероха не получил удар под коленку — то и бежал бы, как резвое дитя, совершенно не беспокоясь, что делать, когда шлюпка, миновав новую Голландию, выйдет в Неву. А вот как стало неловко ступать — так разум и проснулся. Ероха стал высматривать на Мойке одинокого чудака-рыболова. Он не понимал, как можно просидеть над водой несколько часов, чтобы принести домой пару уклеек коту на ужин, но сейчас благословлял эту блажь.

Рыболов, сидящий на деревянных ступеньках узкого спуска, ему не был нужен. Он искал взглядом такого, что выехал на лодочке подальше от прибрежной грязи. И вскоре нужный чудак обнаружился не доходя Цветного моста, впрочем, многие называли его Поцелуевым, полагая, что в давние времена тут держал трактир купец Поцелуев.

— Эй, дядя! — негромко окликнул Ероха. — Греби сюда! Дельце есть! Ну? Пятак дам, ну? Гривенник дам!

— Чего тебе? — спросил рыболов.

— Да подгребай же! Чего вопить?

— Пошел ты…

— И гривенник не надобен?!

Ответа не было. Видимо, свое глупое времяпрепровождение чудак ценил дороже.

— Два гривенника! — предложил Ероха.

И тут в игру вмешался тот, кто обогнал его на полсотни шагов. Очевидно, этот бегун уловил Ерохин замысел.

— Греби сюда, дядя! — послышалось из темноты. — Три гривенника!

Это были огромные деньги. На четыре копейки в день можно было в столице жить весьма сытно.

Тут надо сказать, что у Ерохи было при себе не более двадцати копеек. Добрый Ворлыхан присылал парнишек, чтобы покараулили, пока Ероха дремлет на лавке, присылал и провиант, а мысль дать новоявленному шуру живые деньги в руки в его умную голову не приходила. Ероха был готов расстаться с деньгами ради благого дела — но он же был готов при необходимости выкинуть чудака из лодки и самому сесть на весла. Грести он умел неплохо.

— Эй, дядя! Я первый тебя позвал! — возмутился Ероха. — А тут какой-то мазурик перебивает!

— Что ж не перебить, когда деньги есть? — отвечали из тьмы. — Греби сюда, дядя, договоримся!

— Эй, дядя, стой, где стоишь! — приказал Ероха, хотя в том не было нужды — рыболов и так не двинулся с места. — Сейчас вот поглядим, что это за богатей завелся!

— На кулачках биться хошь? — спросил богатей.

Ероха на миг задумался. Он предложил бы рубиться на саблях — да только встретить ночью на Мойке человека, вооруженного турецкой саблей, было бы чудом. Опять же, сабля может и голову снести. Такая перспектива и вовсе не устраивала. Конечно, голова у бывшего мичмана дурная, да ведь своя… А кулачки — что ж? Какой мужчина не умеет ими пользоваться?