Булатный перстень, стр. 10
— Что это у тебя тут? — спросил он, перескочив через странное препятствие. — Рука?! Чья рука?
— Да это Ероха, будь он неладен, — объяснил Новиков. — Часа за два перед тобой притащился, сперва водки просил, потом — пятака на водку, потом плакать принялся, потом со стула свалился и заснул.
— Хорош сокол, — заметил Усов.
Видимо, Ерохе уже пора было просыпаться, и он, лежа под столом, пребывал в полудреме, слушая разговор, но не делая из него никаких выводов. Удар туфельным носком по руке окончательно вернул его в действительность.
— Гони ты его в шею, — посоветовал Михайлов. — Коли собрать все те пятаки, которые он у тебя выклянчил, дом купить можно.
— Ан нет, — вдруг заговорил Ероха. — Не дом, а сарай… справный…
— Подсоби, Усов, — попросил Михайлов. — Сейчас мы этого ясна сокола на крыльцо вытащим, до калитки доведем и отправим в вольный полет.
— Как? — удивился оружейный мастер.
— Для того пинки под зад придуманы.
— Нет, — внятно возразил Ероха и приподнялся на локте. — Никаких пинков. Мне сословие не дозволяет.
— Пропил ты свое сословие. Ну, Новиков, давай хоть обнимемся на прощанье. И с тобой, крестничек! Смотри, больше не чуди. Найдутся твои пропажи.
Мужчины втроем обнялись.
— Ты на войну собрался? — спросил снизу, из-под стола, Ероха. — Я с тобой…
Ответа он не получил.
Михайлов вышел из кабинета, Усов пошел его проводить, Новиков — присмотреть за Усовым.
Ероха с некоторым трудом утвердился на четвереньках и, цепляясь за огромный новиковский стол, встал на ноги. Налив из кружки в ладонь остывший чай, он протер себе физиономию и пробормотал в растерянности:
— Долбать мой сизый ч-ч-череп… череп… а дальше как… вот дурень… ни черта в башке не д-д-держится…
Он потряс головой, словно надеясь, что слова и мысли, в ней находящиеся, наподобие камушков перемешаются со стуком и улягутся на правильные места.
— В Кронштадте каждый человек на счету? А я тут?.. — едва удерживая равновесие, Ероха кинулся в дверь, вылетел в коридор, вмазался лбом в стену, и от того наступило некоторое просветление.
Михайлов был уж у калитки.
— П-послужу Отечеству! — заорал Ероха, отпихивая Усова и слетая с крыльца неимоверным прыжком, почти как дансер Большого Каменного театра мусью Лепик.
— Вот только тебя Отечеству недоставало, — преспокойно отвечал Михайлов.
Он шел к мосткам быстрым шагом, но Ероха, обуреваемый праведной мыслью, вскоре пустился бежать и нагнал Михайлова, когда тот уже сидел на корме яла.
— Стойте, стойте! — закричал он и вторым чудовищным прыжком влетел в ял, повалился Михайлову под ноги.
— Это что за леший? — спросил молодой гребец Никитка. — Алексей Иванович, выкинуть его?
Михайлов задумчиво посмотрел на Ероху.
Запойный пьянчужка, желавший служить Отечеству, был изумительно хорош собой — черноволос, кудряв, с точеным, еще не обрюзгшим, лицом, вот только прямой нос был малость долговат, и особую красу составляли зубы — истинно жемчужные, которые он каким-то дивом умудрился не растерять за месяцы беспутной жизни. Насколько Михайлов помнил, Ероха был моложе его лет на семь. Вполне мог еще стать человеком.
— Черт с ним. Кто-то же должен с метлой у складов бегать, — решил Михайлов, понимая, что обратно в мичмана этого сокола вряд ли возьмут.
Ял, поймав береговой бриз, вышел в невское устье. Вдали виднелись черные точки и полоски. Это был Кронштадт.
Глава третья
РОКОВОЙ РОМАНС
Мавруша Сташевская свое имя не любила. Есть имена благородные — Евгения, Елизавета, Глафира, есть простонародные — Фекла, Секлетея, Лукерья, Мавра. И потому ей очень пришелся по душе обычай смольнянок давать прозвища. «Сташка» звучит куда лучше, чем «Мавра», это всем понятно. Мавра — кухарка в засаленном переднике и с красными ручищами, а Сташка — легкий веселый мотылек.
Но институт был позади — приходилось терпеть ненавистное имя и привыкать к новой жизни.
— Бога благодари, что тебя не какая-нибудь старая тетка забирает, а госпожа Денисова, — сказала Сташке Смирка. — Денисова светская дама, у нее общество собирается, музицируют, веселятся. А у теток одно развлечение — за пяльцами сидеть.
— Я прежде всего Мурашку отыщу.
— Ай, Сташка! Мурашка нас забыла. После того как ее увезли, ни разу не приезжала. А ведь знает — мы все ждали, что она мужа привезет показать.
— Не могла забыть. Мы с ней в вечной дружбе поклялись.
Поликсену Муравьеву родня забрала, не дав ей окончить курса, потому что посватался хороший жених. У жениха было условие — он по служебным делам должен был надолго уехать в Пруссию и желал увезти туда молодую жену. На то потребовалось распоряжение самой государыни — по правилам, родители отдавали дочек в Воспитательное общество на двенадцать лет без всяких послаблений.
— Ни словечка не написала! Хороша вечная дружба!
Сташка и без того сильно горевала, что от Мурашки, с которой делили одну келейку, между кроватями — не более двух аршин, хоть за руки во сне держись, с которой о самом сокровенном ночью шептались, ни слуху ни духу, а тут еще ядовитая Смирка издевалась.
— Ай, Смирка, как тебе не совестно? — укорила Сташка. — Ты до сих пор не можешь Мурашке простить, что, когда государыня приезжала, ее, а не тебя, поставили в концерте на арфе играть! Как будто она сама напросилась, а не Маман ей приказала.
Маман — так велено было называть госпожу де Лафон, начальницу Воспитательного общества.
— А ты вспомни, как она опозорилась? Играючи, на кавалеров глядела! — напомнила Смирка.
— Будто ты не опозорилась — кто бы еще в менуэте веер уронил?
Чуть Сташка со Смиркой не поссорилась. Дня два друг на дружку не смотрели.
А потом оказалось, что Смирка-то была права — в жилище госпожи Денисовой все было устроено для светской жизни. Она нанимала весь третий этаж в доме госпожи Рогозинской, в Большой Миллионной улице, целых восемь господских комнат с изрядно расписанными стенами и каминами, с паркетными полами, да еще помещения для слуг, и там же, во дворе, были сарай и конюшня для собственного выезда.
— Как тут хорошо у вас, тетенька! — в первый же день восклицала Сташка, обходя нарядно убранные комнаты со множеством зеркал, с дивными каминными вазами, с фарфоровыми фигурками и цветами в жирандолях. И никак не могла взять в толк, отчего при слове «тетенька» госпожу Денисову прямо передергивает.
Александра менее всего хотела, чтобы долговязая девица с вечно восторженным личиком называла ее при гостях тетенькой. Следовало ожидать и других оплошностей, предусмотреть которые невозможно — смольнянки славились своей наивностью.
Мало кто в обществе понимал, для чего они проходят двенадцатилетний курс, когда хорошей жене и матери довольно было бы и шестилетнего. Первый возраст, «коричневый», по цвету платьиц, с шести до девяти лет, учил Закон Божий, русский и французский языки, арифметику, рисование, музыку, танцы, рукоделие. Второй возраст, «голубой», с девяти до двенадцати, получал впридачу уроки истории, географии и домашнего хозяйства. А дальше начиналось сущее баловство — стихотворство, опытная физика, начала архитектуры, даже геральдика. Правда, изучали и домашнюю экономию, но эту науку всякая девица может освоить под началом матери, свекрови или пожилой родственницы. Еще девиц «серого» и «белого» возраста учили преподаванию — поочередно они помогали учительницам младшего возраста, чтобы при нужде стать хорошими гувернантками.
Но самое диковинное — их учили актерскому мастерству, как будто готовили в Большой Каменный или в Деревянный театр. И не только в Эрмитажном театре блистали девицы — они, если пьеса была поставлена удачно, игрывали ее и в Немецком театре. Александра сама ездила туда с покойным мужем смотреть комедию «Игрок», и, кабы не странно долгополые мужские кафтаны и рединготы, ввек бы не подумала, что роли играют юные девицы, так хорошо были поставлены их голоса и так по-актерски ловки и выразительны жесты. А до того, сказывали, воспитанницы по воле государыни играли и трагедии — «Заиру» Вольтерову и «Земиру» господина Сумарокова.