Трагедия адмирала Колчака. Книга 1, стр. 82

Картину, которая вырисовывается из записок Болдырева, легко можно пополнить. «Помню, — рассказывает Майский, — как однажды Зензинов мне сказал: «Когда поздно вечером, после заседания Директории я возвращаюсь домой и на крыльце ожидаю, пока мне отворят дверь, я стою с взведённым револьвером в руках и глазами стараюсь пронзить ночную темноту. Каждый момент я ожидаю выстрела или удара»» [с. 306]. В «дневнике», который цитирует Гинс [I, с. 305], также отмечается «тревожное беспокойство» автора дневника: при каждом шуме и стуке ему кажется, что идут «арестовывать»… Но и Михайлов со своей стороны не ночует дома из-за боязни быть арестованным [520]. Его примеру следует ген. Белов и т.д. [Болдырев. С. 97]. «Страхи» были взаимные.

Кто создал всю эту обстановку в Омске? Только ли «маленькие атаманы» — «современные ландкнехты», по не совсем справедливой характеристике Болдырева [с. 55]. Очевидно, нет? Я имею в виду, конечно, политическую обстановку того времени. В ней повинны в значительной степени сами «политики», как старался я, иллюстрируя фактами, показать на предшествующих страницах. В слухах и всеобщей тревоге много было преувеличений. Настроения эти рождались по поговорке «У страха глаза велики». Своего рода истерикой было настроение с.-р. Ракова, который встретил Майского такой тирадой: «Что вы тут делаете? Зачем вы не уезжаете из Омска? Бегите возможно скорее из этого проклятого места! Здесь каждый миг вы можете быть убиты или зарезаны. К чему бесполезная растрата сил? Пусть в городе остаются только те, кому это абсолютно необходимо, а прочие должны себя поберечь для дальнейшей борьбы» [с. 307]. Я отнюдь не склонен смягчать условий бытовой обстановки в Омске [521], которые содействовали внедрению в политику того, что Болдырев назвал «мексиканскими нравами». Но те, которые претендуют на исключительное звание представителей демократии, каждое тёмное пятно в омской повседневной жизни безоговорочно пытаются поставить на счёт «черносотенной военщины» и Сибирского правительства. Так делают большевицкие историки, так делает Майский, так делают и эсеровские публицисты.

9 марта, как уже упоминалось, погиб с.-р. Моисеенко — один из активных деятелей «Союза Возрождения» и борцов с большевиками. Среди версий, которые так легко создавались в Омске и которые так охотно распространяла стоустая молва, была и та, что Моисеенко — жертва организации, поставившей себе целью уничтожать членов У.С., дабы оно не могло собраться в прежнем составе [522]. Болдырев записывает 1 ноября: «Были эсеры Павлов и Архангельский по поводу исчезновения Моисеенко. Пытались было указать, что эсеры найдут средства для ответа военщине. Я рекомендовал не касаться армии» [с. 89]. Но откуда же следует, что Моисеенко был захвачен офицерами отряда атамана Красильникова, как бездоказательно утверждает Парфенов? [с. 21]. Скорее всего, это было уголовное преступление на почве, конечно, грабежа — Моисеенко был казначеем Съезда У.С., и было известно, что он привёз с собой 2? млн руб. [523] Во всяком случае, история гибели Моисеенко никем не выяснена. Это не помешало, однако, бывшим членам Директории публично возложить на «совесть» уже колчаковского Правительства ответственность за убийство Б.Н. Моисеенко [524].

7. Эпитафия Сибправительству

«Сибирское правительство превратилось в пустую игрушку в руках черносотенной военщины», — утверждает Майский [с. 306]. В действительности этого не было. Во всяком случае, в такой характеристике много тенденциозного преувеличения. При такой концепции надлежит вспомнить то, что пришлось отмечать при обозрении деятельности Самарского правительства на территории Комуча: Правительство, демократическое вне сомнений, оказалось бессильным в борьбе с эксцессами военной власти в период гражданской войны. Совершенно неизбежно не только на фронтах, но и в тылу подчас первенствует власть военная. То невмешательство армии в гражданские взаимоотношения, которое пыталось теоретически установить Уфимское Совещание, — фикция в жизни. Многие эксцессы психологически объяснимы; многие эксцессы житейски почти неизбежны. Гражданская война куда ужаснее войны внешней — должен повторить Болдырев. Это труизм. Во всяком случае, не от реакционности того или иного правительства зависело большинство тех эксцессов, которые отмечала жизнь. Не одни рыцари великой идеи, не одни герои действуют на поле брани.

Обстановка в Сибири была гораздо сложнее обстановки самарской. «Атаманщина» здесь, как уже отмечалось, с самого начала получила некоторые специфические черты. Рассеянная на огромной территории, почти самостоятельная в своих действиях [525], она с трудом подчинилась той законодательной нормировке, которую пытались установить из центра. «Трудность объединения всей этой вооружённой силы… при самом разнообразном понимании событий делала задачу управления чрезвычайно сложной», — замечает главковерх Директории. Весьма мрачно рисуя сибирскую атаманщину в своей брошюре, председатель Следственной комиссии Аргунов добавляет: «Сибирское правительство не пыталось бороться с этим злом, ибо даже при желании ничего не могло бы с ним сделать, и зло росло»… Это уже фатализм. Но он знаменателен под пером автора, в брошюре своей выступающего крайне враждебно в отношении Сибирского правительства: «Смертная казнь, военно-полевые суды, репрессии против печати, собраний и пр. — вся эта система государственного творчества быстро расцвела на сибирской почве» [с. 24]. Думается, что кое-какие поправки к изложению Аргунова внесёт сам читатель на основании фактов, которые были уже приведены. Других явлений, отмеченных автором, мы коснёмся дальше, характеризуя деятельность колчаковского Правительства, ибо аналогичные обвинения будут предъявлены и этой власти [526]. И следует запомнить ту характеристику административного произвола, которую дают будущие противники Верховного правителя первому периоду существования освобождённой от большевиков Сибири, ибо они слишком часто потом были склонны этот произвол рассматривать как проявление именно «диктаторской» власти.

И всё-таки при всём произволе на местах, при всех эксцессах «реакционно настроенных» офицеров, которые в должностях начальников гарнизонов, командующих отрядами законодательствовали, не оставляя места гражданским властям, сибирская печать — главное орудие общественного мнения — оставалась свободной и разнородной в своих политических направлениях. Всякий, кто возьмёт на себя труд просмотреть эту печать без предвзятой заранее точки зрения, должен будет признать правильность такого утверждения. Он будет, может быть, несколько удивлён, что наибольшее число регистрируемых печатью эксцессов падает на октябрь и даже на ноябрь месяц [527], когда уже фактически существовала всероссийская власть, правда царствовавшая, но не властвовавшая, не имевшая ни своего правительственного, ни своего карательного аппарата. Эти эксцессы падут на время, когда Сибирское правительство, или, точнее, Админсовет, как бы реакционно оно ни было, должно было усиленно сдерживать своих агентов на местах — к этому побуждала простая тактика Правительства, которому приписывали «тонко» проводимую «интригу».

Зарегистрируем несколько фактов. 11 октября закрыто омское эсеровское «Дело Сибири» [«Отеч. Вед.»]; 19 октября закрыто эсеровское «Дело народа» — орган акмолинского Комитета [«Сибирь», № 79]. Закрыта иркутская «Сибирь» постановлением командующего 4-го сиб. корпуса. Все эти газеты немедленно вышли под другим наименованием. В начале ноября запрещено командующим Юго-Западного фронта оренбургское «Рабочее утро» [«Вл. Нар.», № 127]. 24 октября шадринскому кооперативному съезду, собравшемуся с санкции местных властей, не разрешено приветствовать Областную Думу и Съезд членов У.С. [«Вл. Нар.», № 126]. 1 ноября происходит обыск в барнаульской земской управе по распоряжению начальника гарнизона [«Вл. Нар.», № 126] и т.д. и т.д. Я взял, может быть, несколько случайных фактов. Дабы оценить их, надо произвести по отношению каждого из них своего рода расследование. Вот пример. Ген. Елец-Усов, один из активных борцов за освобождение Сибири, входивший в тайные военные организации 1917–1918 гг., 2 ноября издал приказ в Иркутске по своему 4-му сибирскому корпусу. «Во втором Забайкальском казачьем полку имела место преступная агитация вахмистром… Чечулиньем и казаками Григорьевым, Угловским, Тодоровым и… Зайцевым, направленная на свержение власти Сибирского Временного правительства и неповиновение начальникам. Означенные предатели родины по приговору военно-полевого суда были расстреляны, а Угловский — приговорён к отдаче на три года в дисциплинарный батальон. Объявляя о сем… подтверждаю, что всякая преступная агитация, как измена родине, будет неумолимо караться по всей строгости закона» [Парфенов. С. 53]. Я при всём желании не могу поверить голословному заявлению большевицкого историка, что «всем было известно, что расстрелянные казаки были социалистами-революционерами и вели агитацию за скорейший созыв Сибирским правительством Учредительного Собрания». Думаю, что это были большевики.