Трагедия адмирала Колчака. Книга 1, стр. 42

Самарское офицерство в большинстве, конечно, было беспартийно. Это вовсе не значит, что оно было «политически индифферентно», как думает Климушкин: «Плохо разбираясь в политике, оно было равнодушно к тому, с кем идти, лишь бы только драться с большевиками и поскорее их свергнуть» [с. 227]. Патриотический лозунг покрывал партийные знамёна. Поэтому даже несочувствующая старому Учр. Собр. офицерская среда откликалась на предложение совместного выступления и поддерживала Комуч, возглавивший антибольшевицкое движение на Волге. Она приняла знамя Уч. Собрания, шла под водительством членов У.С., но делала прежде всего патриотическое, а не партийное дело. Едва ли в сердце у каждого был как бы заранее выгравирован лозунг — «военная диктатура», которым поступиться заставила лишь тактика.

Психология офицерства достаточно отчётливо выступает в воспоминаниях кадрового офицера полк. Степанова, напечатанных в кн. I «Белого Дела» («Симбирская операция»). Степанов командовал 1-м чехословацким стрелковым Яна Гуса полком [316]. Лебедев дал ему такую характеристику в своих записях: «Симбирск 26 июля… Сегодня ночью… Мы сдружились — я и Степанов… В нём мне чувствуется (не ошибусь ли?) глубокий демократ, человек, бесконечно любящий Россию, и человек с огромной волей. Я стал ему говорить о своей заветной мечте — походе на Казань, Н. Новгород, Москву. Степанов весь загорелся… Мы переживали чудные минуты… Жали руки и заключали союз: идти на Москву, сделать всё возможное, чтобы эта мечта превратилась в действительность» [с. 133]. Свои личные переживания Степанов излагает, приводя беседу под Уфой с одним из своих знакомых, «членом правого крыла кадетской партии». Последний говорил: «Монархические принципы так заплёваны и загажены, что вряд ли встретят какой-либо отклик среди народа… Потому, как это ни тяжело признать, монархические лозунги, если вы их выбросите, — потерпят фиаско. Мой совет вам вести деятельную борьбу под флагом восстановления попранных прав 1-го всер. Уч. Собр.». «Долго думать не приходилось, — добавляет автор воспоминаний, — так как единственной реальной силой фактически были чехословаки, которые не сделали бы ни одного шага для борьбы с большевиками под монархическим лозунгом» [317] [с. 85]. Очевидно, Степанов, демократически настроенный, никогда не предлагал положить свой живот «во имя славного дела партии с.-р.», как выразился однажды Вольский. Неизбежно между руководителями партийной эсеровской политикой и этим идейным офицерством (легко сказать «реакционным офицерством!») всё глубже и глубже сказывалось расхождение. Вместе с тем начиналось со стороны офицеров и тяготение в Сибирь.

Господствовавшее среди офицеров настроение смущало самарских эсеров. «Мы ясно видели, — пишет Климушкин, — что офицерская среда чужда нам, положиться на неё целиком мы не можем. Но мы так были уверены в силе демократии, в силе тех масс, которые шли за нами, что офицерские планы нас не очень пугали» [с. 227]. Не столько эта уверенность, сколько сознание, что без офицерства бороться нельзя (слова с.-р. Утгофа), заставило с самого начала пойти на создание коалиционного военного штаба во главе с полк. Галкиным, которому были вручены «чрезвычайные уполномочия» при формировании армии и командовании военными силами [приказ № 1]. В штаб вошло 5 групп. Их так определил на партийном съезде докладчик, один из работников штаба, Грачев: 1) соц.-рев.; 2) беспартийные офицеры, организовавшиеся в подполье и работавшие с соц.-рев.; 3) беспартийные и неорганизованные офицеры; 4) организованные ещё в подполье монархисты; 5) офицеры из Поволжского большевицкого округа. Главнокомандующим войсками Комуча был назначен чешский полк. Чечек.

Создавая армию, Самарское правительство начало с принципа добровольчества, приказ о чём был издан в первый же день [приказ № 2, 8 июля]. Отличительным знаком новой армии была принята георгиевская лента наискось околыша. Этим выражалась «идея беззаветного мужества». Эсеровские политики, публицисты и историки обычно в довольно восторженных тонах говорят о Народной армии и о поддержке, которую Комуч встретил в массах. «Характерно, что большевики замалчивают в своих газетах наше грандиозное восстание, — записывает Лебедев 26 июля. — Оно понятно, Учредительное Собрание и Народная армия так страшны для них, так популярны, что даже руганью сопровождаемые о них сведения являются пропагандой в нашу пользу». «Это ведь не Скоропадский с Красновым и Алексеевым», — патетически заключает автор свою тираду [с. 125].

В действительности же добровольчество не дало ожидаемых результатов. Ген. Болдырев, прибывший в начале августа в Самару, исчислял количество этих добровольцев в 3000 человек. Майский, бывший министром труда в Самарском правительстве, доводит число добровольцев до 5–6 тыс. Эти добровольцы вместе с чехами (3–4 тыс.) [318] и выносили всю тяжесть борьбы… Комуч вынужден был перейти к принудительной мобилизации всех родившихся в 1897–1898 гг. Население «предпочитало мобилизации», — утверждает Лебедев. После захвата Казани (7 августа) власть Комуча простиралась на губернии Казанскую, Самарскую, часть Уфимской и Симбирской. К моменту приезда Болдырева число мобилизованных определялось в 50–60 тыс., среди которых, по словам Болдырева, вооружённых бойцов насчитывалось лишь 30 тыс. Действительная сила превышала 10 тыс.

Можно было продекламировать, как это сделал на крестьянском съезде появившийся 20 сентября в Самаре Чернов: «Народная армия должна быть мужицкой» [«Вест. Ком. У.С.», № 63]. Но крестьяне в армию не шли [319] или шли неохотно. Это общий голос, а не только злопыхательство Майского, в своих воспоминаниях утверждающего, что объявление мобилизации сразу «испортило отношение между крестьянством и новой властью» [с. 158]. Данное мероприятие было воспринято крестьянством как покушение на свободы от всяких государственных повинностей, которые, казалось им, только что были завоёваны [с. 134]. Эти мобилизованные были глубоко заражены — дополняет со своей стороны Болдырев — тем «общим отвращением ко всяким жертвам государственного порядка, которое тогда резко проявлялось со стороны городского и деревенского обывателя» [с. 31]. У нас имеется аналогичное авторитетное свидетельство соц.-рев., участвовавшего, как и Майский, в строительстве самарской власти, попавшего из Уфы в Советскую Россию, но не принёсшего покаяния. Это Утгоф, начавший было печатать в «Былом» очерки из деятельности «учредиловцев» на Волге. В первом очерке он с достаточной категоричностью говорил, что борьбу вели чехи и добровольцы: «Народная армия лишь отягощала казну». Причину неудачи Утгоф видел в отвращении населения к жертвам — будь то власть советов, Учред. Собрания, Колчака [с. 16]. Оценки Утгофа совпадают с выводами Болдырева: «Народная армия… представляла боевой материал весьма невысокого качества и являлась скорее обузой, требовавшей значительных средств на её содержание». К тому же организационные увлечения приводили к обычному бюрократизму: молодой капитан, начальник одного из главных управлений армии имел штаб в 65 человек и… «почти никакого имущества» [с. 57].

В своих воспоминаниях (послесловие к «дневнику» 1928 г.) Лебедев все последующие неудачи на Волжском фронте и деморализацию армии склонен объяснить тем разложением тыла, которое якобы специально производили эмиссары Сибирского правительства вкупе с агентами генералов Алексеева и Деникина [VIII, с. 211] [320].

П.Н. Милюков в последней своей работе «Россия на переломе» утверждает, что причиной разложения Народной армии являлось введение в неё «демократических» начал, погубивших армию в февральскую революцию. Подобное утверждение, как я указывал в своей критике работы Милюкова, можно делать лишь с очень большими оговорками, так как специфически «демократических» начал вовсе не было в обиходе Народной армии. «Левые» круги и большевицкие историки предъявляют организаторам Народной армии как раз противоположные обвинения. «Кадром этой армии, — говорит советский военный историк [321], — являлась подпольная офицерская организация с определённо выраженным черносотенным и монархическим характером, в силу чего в этой армии начали вводиться и все старые дореволюционные порядки старой армии» [322]. Помощники Галкина по организации армии эсеры Лебедев и Фортунатов (одно время Боголюбов) понимали, что пресловутая «демократизация» армии ведёт только к её ослаблению: никаких комитетов и комиссаров, беспрекословное исполнение всех приказов и военно-полевой суд для не исполняющих их — такова программа штаба в обрисовке Лебедева [323] [Доклад]. Майский обвиняет самарских «учредиловцев» в том, что они боялись шевельнуть пальцем для осуществления действительной демократизации армии и без боя отдали «эту огромную силу в руки монархистов и тем самым подготовили собственную гибель» [с. 163]. Комитету. С. не сумел подчинить себе армию и «превратился в её игрушку» [с. 149]. Одновременно Майский совершенно правильно ставит общий тезис: «В 1918 г. для каждого из существовавших тогда в России правительств вопрос об армии ставился так: кто кого? Правительство ли сумеет взять в руки защищающую его армию, превратив в инструмент своей власти, или же, наоборот, армия возьмёт в свои руки охраняемое ею Правительство, превратив его в простую этикетку на своей винтовке» [с. 148]. Самарское правительство не сумело подчинить своему влиянию армию, но не потому, что оно стало игрушкой «банд» Галкина, как выражается в мемуарах бывш. министр труда Комуча, которому на первых порах по приезде из РСФСР всё казалось «милым и приятным» у Самарского правительства: «никакого намёка на социалистическую революцию» [с. 33], — армия разошлась с общей политической позицией Правительства и не хотела под чужим партийным соусом делать своё патриотическое дело. Поэтому так настойчиво, «почти ультимативно», один из самых доблестных вождей Народной армии, подлинный герой гражданской войны, погибший во время «ледяного» отступления в Сибири, полк. Каппель [324] заявил прибывшему Болдыреву (нач. августа) о «необходимости немедленного общего и политического объединения» [Болдырев. С. 31].