Красная ворона (СИ), стр. 7

Рин же лишь кивнул бабе Тане, буркнув что-то неразборчивое, и первым запрыгнул в машину.

Слезы не оставляли и в пути. Чтобы не слышать моего нытья, папа включил погромче «радио Шансон» и все дорогу с нахмуренной и важной физиономией глядел прямо перед собой. А брат казался ничуть не расстроенным и даже подпевал и подергивал ногой в такт веселым песенкам.

Моя комната за время отсутствия стала просторной и неуютной. Сил на слезы и истерики уже не было, поэтому, сидя в одиночестве на полу среди кубиков и игрушек, я тихонько подвывала, ощущая себя самым несчастным существом на свете.

— Ревешь?

Рин просунул в дверь голову. Это было неожиданно — никогда прежде он не заходил в мою девичью светелку.

— Знал бы ты, как мне дожек жалко!.. И домовушку.

— Глупая, — он вошел целиком. — Дожки там дома. Здесь им было бы плохо. Они бы болели и грустили. Их бы вместе с пылью в пылесос всосали!

— Мне тоже плохо без моего Фили. Я тоже буду болеть от горя.

— А знаешь, — брат присел рядом со мной на ковер и зажмурился, — дожки, конечно, могут жить лишь там, где природа, где рядом лес и вода. Всякая нечисть — тем более. Но есть существа не менее сказочные, но городские. Их зовут… — Он задумался на мгновение. — Их зовут госки.

Рин распахнул глаза. По радужкам разбегались зеленоватые волны, в которых прыгали светлячки. И я уже этого не боялась…

Игры с тенями

Мы дружили. Правда, в его понимании этого слова.

Рин был не по-детски самодостаточен и ни в ком не нуждался. Я же привязалась накрепко. Брат мог не разговаривать со мной неделями, и не потому, что мы были в ссоре: просто увлекшись чем-то своим, куда мне не было доступа. В такие времена я ходила снулая и потерянная. Знала, что трогать его нельзя — чревато большими неприятностями. Самой же занять себя было нечем. Точнее, все возможные занятия и развлечения казались пресными — в сравнении с тем, что мог придумать Рин.

Когда же брат одаривал меня вниманием, следовало беспрекословно ему подчиняться и соблюдать множество негласных правил. Главное было таким: «Я всегда прав, и даже если я говорю, что земля не круглая, а имеет форму чемодана, ты должна не возражать, а безоговорочно верить. Иначе — катись на все четыре стороны».

Подобное положение вещей жестко дисциплинирует. Зато и воздавалось мне с лихвой. Вряд ли у кого-то еще было столь яркое и необыкновенное детство, какое повезло иметь мне. Я бы многое могла рассказать. О том, что если научиться пить солнечный свет, по вкусу напоминающий лимонный сироп, смешанный с солью и мятой, то в процессе питья сам начинаешь светиться — так, что в темной комнате рядом с тобой можно читать… И о том, что, если оживить ненадолго снежную бабу, она будет играть с тобой в салочки, смешно переваливаясь на своих шарах и то и дело теряя нос-морковку… И о многом другом.

Но рассказ обо всем получился бы толщиной с «Войну и мир», и читатели устали бы удивляться и повторять то и дело: «Так не бывает», «Это немыслимо!» Поэтому (и еще потому, что мне жалко своего времени) поведаю лишь о самых запомнившихся чудесах. Например, об игре с тенями.

Мне было в то время девять лет. Год назад наши родители неожиданно разбогатели. Тогда было странное, особое время — кто-то резко богател, а кто-то, наоборот, исследовал помойки, чтобы не умереть с голода.

Из квартиры мы переехали в особняк на окраине, среди таких же особняков в окружении подстриженных газонов. В новом доме было целых три этажа и множество комнат. Обеих нянь сменили воспитатели и гувернеры.

Мама перестала ходить на службу, но интереса к собственным детям у нее не прибавилось. Когда мы случайно сталкивалась — в холле, гостиной, на лестнице — она в первый момент терялась, будто не знала, что полагается делать в таких ситуациях. Затем принимались поправлять мне бантик или заколку, задавать необязательные вопросы, не требующие ответов: о самочувствии, настроении, съеденной накануне пище. В такие моменты мне хотелось провалиться сквозь начищенный паркет от неловкости и стыда.

Папа в подобных случаях поступал проще (и честнее): важно кивал, словно шапочному знакомому, и шествовал мимо. Правда, он — надо отдать ему должное — подробно расспрашивал гувернеров о моих с Рином достижениях и промахах, достоинствах и пороках. (Бедняги трепетали при этой еженедельной процедуре.) Как правило, папа оставался недоволен их профессионализмом, и наемные воспитатели часто менялись. Я не успевала толком ни привязаться — и хотя бы от чужой тетеньки получить столь недостающее тепло, ни невзлюбить. Детская малограмотная няня и баба Таня из глухой деревушки вспоминались с чувством щемящей потери.

Рину, как мальчику и первенцу, родительского внимания доставалось больше. Папа порой беседовал с ним, вразумляя и наставляя. Но и это было искусственным, не настоящим. Не раз я видела брата выскакивавшим из папиного кабинета с выражением величайшего облегчения на физиономии.

Мы оба были предельно одинокими маленькими зверенышами. До сих пор, будучи давно взрослой и рассудительной, не могу ответить себе на вопрос: зачем наши родители завели детей? Из стадного чувства? Чтобы как у всех? Чтобы кто-то заботился в старости?..

Итак, я ходила тогда в третий класс и уже год — с тех пор как перешла в новую престижную школу, имела настоящую подругу. Звали ее Аленкой. А обзывали Тинки-Винки — за сходство с телепузиком. Я жалела, что мы виделись только в школе и я не могла позвать ее в гости: родители имели не тот социальный статус (как объяснила очередная гувернантка). Рин отчего-то Аленку на дух не переносил, называя толстой и глупой, как подушка.

Очередное «бойкотирование» меня братом выпало на осенние каникулы. Мне было так одиноко и скучно, что я решилась нарушить негласный запрет и напомнить о своем существовании. Тем более что, на мой взгляд, он был ничем не занят и скучал, как и я, почти не выползая из своей комнаты.

Я поймала его за рукав, когда он спускался на завтрак.

— Рин, ты очень занят?

— Очень!

— Пожалуйста, поиграй со мной — а то мне совсем нечего делать!

— Отстань, Рэна, не до тебя! — Он раздраженно дернул плечом, пытаясь стряхнуть мои пальцы.

— Отстану, — я была цепкой, — только скажи, чем мне заняться. А иначе, — я выдала самую страшную из своих угроз, — я зареву!

Брат брезгливо поморщился и разогнул мои пальцы по одному.

— Слушай, найди себе какое-нибудь развлечение, а? С тенью поиграй, что ли!

— Я тебе что — котенок, с тенью играть? Тени же ничего не умеют — только движения повторяют. Это скучно!

— А ты мою тень возьми. Она явно поумнее твоей будет!

С этими словами он перемахнул сразу через три ступеньки и ворвался в столовую, оставив меня в недоумении.

— А как? Как мне ее взять — я ведь не умею! — крикнула я вдогонку.

Ответа я не удостоилась. На протяжении всего завтрака Рин строил мне ехидные рожи, игнорируя бубнеж гувернера, а, выходя из столовой, смилостивился:

— Бегом в твою комнату!

Плотно прикрыв дверь, брат выдал лаконичную инструкцию:

— Значит, так. Надо встать на нее обеими ногами и сказать: «Пойдем со мной!» А потом — чтоб я тебя больше не видел! По крайней мере, в ближайшие десять дней.

Не переспрашивая и не уточняя, я поспешно сделала, как он велел: встала обеими ступнями на тень от его головы и, запинаясь от волнения, выкрикнула: «Пойдем со мной!» Рин коротко хохотнул и испарился.

Две тени лежали у моих ног: моя собственная и брата. Обе не шевелились — разве что моя чуть подрагивала.

— Ну, и что мне теперь делать? Как с тобой играть?..

Я сошла с пойманной тени и присела рядом на корточки. И тут темный силуэт на ковре зашевелился, подернулся рябью. Я опасливо огляделась по сторонам. Хотя знала, что бояться нечего: моя гувернантка должна была придти только вечером, а родителей нет дома. Да и будь они дома, что им делать в комнате единственной дочери?..