Красная ворона (СИ), стр. 54

— Ты ничего не говорил и не говоришь. И я не могу понять, что происходит! Ты появляешься, после того как восемь лет где-то шлялся и шесть из них от тебя не было никаких известий. Выглядишь так, словно прошло не восемь, а восемнадцать. Кашляешь, как чахоточный на последней стадии. Тащишь меня в глушь и подвергаешь мою и без того расшатанную трудным детством психику непомерному стрессу. И как я ко всему этому должна относиться?!

— Знаешь, оказывается, я соскучился по твоему нытью. Я рад тебя видеть, сестренка! Я все расскажу, если это нужно. Что-то тебя заинтересует, а что-то и понравится. Только не сегодня. Не стоит торопиться, время у нас есть, — Рин надвинул мне на нос мою меховую шапку и неуклюже обнял. Не привыкшая к проявлению братских чувств, я замерла. — Я правда рад тебе, хоть ты и редкостная зануда! Не веришь? А теперь — отдыхать, спать до упора. Мой королевский замок с роскошным ложем ждет тебя!

Босиком по осколкам воспоминаний

Проснулась я поздно. Или рано — смотря что брать за точку отсчета. За окном смеркалось. Морозный зимний вечер бездомным псом скребся у порога. Рина в комнате не было. Плечи и спину после ночевки на «королевском ложе», оказавшемся чертовски неудобным для белого человека, нещадно ломило.

Пока я разминала тело, бродя босиком по теплым доскам пола, стемнело.

Вошел брат, впустив с собой свежий запах снега.

— Привет, Рэна. Надеюсь, тебе снились волшебные сны?

— Как сказать. Мне снилось, что я на Гавайях и какое-то каннибальское племя поймало меня в сеть и тащит на ужин.

— На Гавайях каннибалы не водятся.

— Это радует.

— Наверно, ты беспокоишься о своей брошенной на дороге малышке? Я взял без спросу ключ и отогнал во двор моего знакомого — он живет рядом со станцией. Вот адрес, на всякий случай, — он протянул мне бумажку. — Твой любимый голубой катафалк в безопасности.

— Спасибо. Только не врубаюсь, зачем мне адрес. Неужто выгонишь, не проводив?

Не ответив, Рин зажег сразу несколько толстых восковых свечей. Роль подсвечников играли картофелины с вырезанной сердцевиной.

Я опять поразилась изменениям в его внешности, и, конечно, это отразилось на моем беззащитном лице.

— Не пялься, от этого не помолодею! — бросил брат, стягивая сапоги.

Меня передернуло: успела отвыкнуть от его грубости.

— Не можешь объяснить, отчего это произошло?

— Поконкретнее, пожалуйста. Тебя интересует, почему я выгляжу, словно Кощей из детской сказки?

— Да. Если говорить об этом не слишком болезненно.

— Болезненно? Не знаю такого слова. Мне наплевать, как выглядит моя оболочка. Даже зеркала в этом доме, как ты могла заметить, нет. Пришло время расплачиваться по счетам, и только.

— Но ведь ты еще молод! Только тридцать два. Тебе еще рано платить!

Устав нарезать круги, я уселась на пол, подстелив собственный пуховик. Рэн принялся топить печь, неторопливо закладывая березовые поленья.

— Я прожил не одну жизнь, а сотни. А ты говоришь, что не стар. Я древен, как мамонт в снегах Сибири. Я побывал во множестве мест, сотворил уйму существ и миров. Как думаешь, чем? Своей плотью и кровью, душой и нервами. И что в итоге осталось для самого себя? — Рин усмехнулся, обнажив желтые зубы. Я вздрогнула: очень уж он напомнил африканскую маску — из тех, что висели когда-то в его доме. — Видишь, даже тебе противно на меня смотреть. А ведь ты клялась принять меня любого.

Чтобы сменить тему, я предложила убраться в его избушке и приготовить еду.

— Убираться не нужно — мой бардак идеально гармоничен и утилитарен. С едой тоже проблем нет, — брат вытащил из печи чугунок с теплой картошкой в мундире и принес из сеней огромную миску с домашней сметаной. — Прошу! Завтрак, обед и ужин в одном флаконе.

Насыщались мы в молчании, под треск свечей и свист зарождающейся пурги за окном. Потом брат закурил сигару. Дым был густым и ароматным. Я со страхом ждала, что от курения он раскашляется, как вчера ночью, но этого не случилось.

— Ты знаешь, что Як-ки умерла почти сразу после твоего отъезда?

— Знаю, — голос Рина дрогнул, но еле заметно.

— Бросилась с крыши. Я случайно услышала — из сюжета по ТВ. Мельком показали тело, и я узнала — по волосам и обгорелому пончо. А за несколько дней до этого принесла мне картину с дожками. Вытащила ее из огня.

— Она пыталась вытащить и другие. Еле-еле удалось вывести из дома — он уже вовсю пылал. Она хорошо жила, Як-ки, и хорошо ушла.

— Ты называешь это хорошим? Самоубийство, да еще таким жутким способом?

— Почему жутким? Смерть мгновенная. Плюс две секунды полета. Помнишь, как ты призывала когда-то в морге ни за что не вешаться, выбрать любой другой способ? Як-ки приняла твои слова к сведению.

— А ты говорил тогда же, что идеальнее всего заснуть в сугробе.

— Но был сентябрь.

Лишенное волос и бровей лицо в извивах сигарного дыма казалось бесстрастным и, по обыкновению, слегка насмешливым. И это меня взбесило.

— Какого черта, Рин?! Ты что, не помнишь, как вещал нам тогда — премудрый гуру в окружении преданных учеников, — что крайне важен последний момент перед смертью и самоубийцей быть очень нехорошо? А сейчас сидишь, как бездушная статуэтка из желтой слоновой кости, и ловишь кайф от сигары, и цедишь сквозь зубы циничную чушь?..

— Ловлю кайф, да, — с улыбкой кивнул Рин. — От сигары и от беседы с единственной и любимой сестренкой. Сестренка права — в том смысле, что гуру из меня был никакой, и ученики — никакие. В остальном же ты несешь чушь, а вовсе не я. Не тебе судить о ее последнем моменте. Душа, приходящая на землю то дельфийской жрицей, то стихиалью большой реки, вправе распоряжаться собственным уходом. Ей там лучше. Я держал ее здесь какое-то время, держал для себя, как последний эгоист и собственник. Стоило отпустить — и она улетела. Скажи, а где ты держишь спасенную Як-ки картину с дожками? На антресолях?

— На антресолях. — Я хотела добавить, что собираюсь повесить ее в детскую комнату, когда мальчишкам исполнится семь лет, — и приступить к долгой и увлекательной истории о чудесах дяди Рина, но передумала: лучше потом, в ином контексте.

— Я так и думал.

— Скажи, неужели тебе ее совсем не жалко?

— Ты о Як-ки? Жалеть того, кто вернулся домой из тяжкого изгнания? Не произноси столь явных глупостей, Рэна. Другие члены квартета гораздо больше достойны сочувствия.

— А ты знаешь, где они и как? Мне ничего неизвестно. А так хотелось бы!..

Рин заговорил после небольшой паузы:

— Ханаан Ли в Германии.

— Ты ее видел?

— Мне не нужно видеть, чтобы быть в курсе того, что происходит в их жизни. Как и в твоей, кстати. Ли вышла замуж шесть лет назад — за пожилого бюргера, познакомившись в сети. Он сдувает с нее пылинки. Она ночами бродит по Гамбургу, готовая выть от тоски в чужое небо.

— Все так плохо?

— Иногда ей кажется, что хорошо: ведь у нее есть всё. Она не работает, не занимается домашним хозяйством. Детей, сама мысль о которых всегда приводила нашу Ли в ужас, муж не требует: хватает тех, что от первого брака, и внуков. Она всегда была фригидной, потому не страдает от отсутствия постельных радостей. Может целыми днями творить, фантазировать, создавать новые образы себя возлюбленной, тем более что средств и возможностей стало больше. Но вот незадача: не создается, не творится. Порой ей снится наш безумный дом и квинтет, и она просыпается со слезами на глазах, которые тщательно прячет от сопящего рядом толстого обрюзгшего тела.

— Бедная, бедная Ли… А Снеш?

— Снеш не плачет. У него все прекрасно: он на взлете, на вершине. Стал преуспевающим композитором, создавшим некий новый жанр на стыке классики и попсы. Его музыка в почете и у критиков, и у простых людей со вкусом — а это редкое явление. Уверен, ты не раз встречала его фамилию в СМИ и на афишах. К счастью, в пору его пребывания в нашем доме этой фамилии никто не знал. А поскольку он, к его чести, не жалует тусовки, интервью и презентации, то физиономия его не замылена. Будь это не так, ты бы его давно опознала.