Храмы Невского проспекта. Из истории инославных и православной общин Петербурга, стр. 58
А еще через год, 16 сентября 1997 г., состоялось освящение главного церковного зала храма Св. Петра. Это торжество возглавил епископ Евангелическо-Лютеранской Церкви России и других стран СНГ д-р Георг Кречмар.
Приложение 1
(Академик Мокрицкий А. Отечественные записки. 1855. Т. 103. Декабрь. Отд. II. С. 153–156)
В конце ноября 1837 г. чистое полотно 8 аршин вышины и 4 ширины, с контуром, легко набросанным мелом, долго стояло в мастерской художника; на этом полотне должно было создаться то дивное произведение, которое украшает теперь Петропавловскую лютеранскую церковь в Петер6урге. По вечерам он чертил карандашом эскизы, рисовал головы, ища в лицах выражения для предположенных фигур; голова умирающего на кресте Спасителя была первая, которую он начертил, придав ей непостижимую силу выражения, изображающую последний вздох Искупителя, изрекшего на кресте последние слова своей благодати; это выражение удержано и в картине. Лик Богоматери тоже отличался силою выражения грусти. Окончив вечернее свое занятие, он сказал: «Ну, завтра я начну писать; велите придти натурщику в десять часов и приготовьте палитру пожирнее». Встав рано поутру, он уселся против полотна и после долгого молчания сказал: «Как весело начинать большую картину! Вы не испытали еще этого, не знаете, как при этой расширяется грудь от задержанного дыхания». Пришел натурщик. «Ну, Тарас, начнем благословясь». Натурщик стал на свое место, а художник, поправив его, взял в руки палитру и начал писать.
Осторожно, но твердою рукою повел он кисть по холсту, и с каждым взмахом кисти оживал у него под рукою безжизненный холст; очертив части лица, он смело наносил широкие тени и общие планы лица; едва прошло четверть часа, как голова начала ясно отделяться от холста, принимая лепку и выражение божественной красоты и страдания. Торжественная тишина в мастерской сопровождала труд его и довершала мое очарование; я посматривал на натурщика и дивился, откуда брал художник изображаемую красоту форм и выражения, ибо, сравнивая с живописью, я видел только некоторое сходство пятен света и теней. Молча и важно сидел Брюллов на подмостках, по временам сдвигая брови или отводя голову назад.
Труд подвигался быстро; вот уже и волосы набросаны, и венец обвил Божественную главу, и острые шипы терния вонзаются в святое чело, но текущая кровь не обезобразила лика: художник пропустил ее тонкою струею в темную тень по левому виску и сказал при этом: «Рубенс увлекся телесным страданием и погрешил против изящного: в его „Снятии со креста“ все прекрасно, кроме головы Спасителя». Не прошло двух часов, как голова Спасителя на четырехаршинной фигуре была почти окончена; и так как он весь образ написал a la primo, то она такою и осталась до конца картины. Да и можно ли что добавить к ней? Кто видел это дивное произведение, тот согласится со мною.
В это утро гений Брюллов проявил необыкновенную силу своего творчества, глубокого познания искусства могущества в механизме. В моих глазах совершилось чудо искусства, потому что к трем часам пополудни написал он голову и торс этой колоссальной фигуры, и написал так, что едва ли существует в искусстве торс, болеe исполненный красот, благородства форм и прелести механизма. Притом сила рельефа этого торса так велика, что он нимало не потерял ни от сделанного после фона, ни от силы других фигур, которым также сообщено много света. Когда он окончил труд свой и, отдавая мне палитру, сходил с подмосток, я заметил на лице его большую усталость: бледность покрывала это прекрасное лицо, а глаза горели горячечным блеском. Он сел в кресла против картины и, вздохнув, сказал: «Как я завидую тем великим живописцам, которые трудились постоянно, как будто бы никогда не оставляло их вдохновение, что видно из такого количества превосходных творений, украшающих все галереи Европы; я не могу так работать: для меня скучен процесс писания красками».
Любуясь новым его произведением, я хотел поделиться с кем-нибудь своим восторгом и предложил ему попросить в мастерскую гг. Григоровича и Егорова. Он позволил, и я побежал позвать их посмотреть на новое чудо искусства. Когда рассказал я Егорову, чтo у нас делается, и что уже пол фигуры написано, «Как? – вскричал он, – Да ведь я вчера еще был у него: полотно стояло чистое?» – «Точно так, – отвечал я, – но сегодня в десять часов Карл Павлыч начал работать»… «Экой он чародей!» – «И просил прийти взглянуть». – «Спасибо, сейчас. Ах, Боже мой! этакий талант: полфигуры в одно утро! Этакий мастер! Ну, брат Мокрицкий! счастлив ты, что имеешь такого учителя; иной дорого бы дал, чтобы посмотреть xoтя в щелку, как он пишет; а ты при нем всегда – счастлив ты, брат, счастлив!» Собрался старичок, и мы пошли по коридору, и всю дорогу он повторял: «Ах, Боже мой! Полфигуры в одно утро написал! Ну, вот увидим! Спасибо ему, что вспомнил старика!» Вошел Егоров в мастерскую и остановился молча перед картиною. Брюллов подошел к нему и легонько взял его за руку. «Здравствуй, Карл Павлыч; что это ты сделал? И это сегодня? Боже ты мой! какая голова! А торс как нарисован! Как вылеплен! Так и слышишь, как из груди вылетает последний вздох… Боже мой! Как это хорошо!» – сказал Егоров и обнял его. Потом, оглядываясь кругом, он увидел ряд других работ: «А здесь-то, здесь, чего здесь нет! Хочешь Тициана? – вот тебе Тициан! Хочешь Вандика – вот тебе Вандик (Ван Дейк – а. А.)! И Корреджио, и Рубенс, и Рембранд – все они в тебе сидят; а вон этот ни дать ни взять Веласкез, ты кистью Бога хвалишь, Карл Павлыч! право, Бога хвалишь. Славно, братец, славно!» Старик был в восторге, и его похвалы хоть и были оригинальны, но сказаны от души. Егоров понимал и высоко ценил талант Брюллова.
Вечером того же дня приступил Брюллов опять к черчению голов для других фигур. Головы Иоанна и Магдалины вышли поразительны своею изящною красотою и глубокою печалью; головы Иосифа Аримафейского и Марии Клеоповой создались легко и удачно, тем болee что для этой последней имел он в виду превосходный оригинал. Быстро и дивно хорошо создавалась эта картина. Многие приходили удивляться новой славе художника. Помню, как в Бозе почивший Государь Император долго и внимательно смотрел на нее и, пораженный удивлением, изъявил особенную благодарность художнику; помню, как Василий Андреевич Жуковский по целым часам сидел перед картиною, то наслаждаясь безмолвно ее красотами, то обращаясь к художнику с похвалою. Вглядываясь в общий состав картины, он обратил внимание на небо, которое художник представил с разорванными тучами, и заметил, что в форме большой темной тучи видит он человека, летящего от стороны света с распростертыми руками. «Это дух тьмы улетает, предвидя свое поражение». И точно, облако, может быть, и случайно, но вышло похожим на тень гиганта.
Не умолчу также об одной, до слез тронувшей меня сцене. Один почтенный любитель, и, к чести его скажу, из знатного рода, посетил Брюллова, застав его за работой. Долго стоял посетитель, пораженный, перед картиною; и когда художник сошел с подмосток и подал ему руку, приветствуя его, он поцеловал ее и сказал: «Эту руку я поцелую прежде, нежели пожму!» Он высоко уважал Брюллова и прибрел у него много прекрасных произведений.
Приложение 2
(Кольцов А.В. Сочинения. Л., 1984, С. 91–92).
Глубокая вечность
Огласилась словом.
То слово – «да будет!»
«Ничто» воплотилось
В тьму ночи и свет;
Могучие силы
Сомкнуло в миры,
И чудной, прекрасной
Повеяло жизнью.
Земля красовалась
Роскошным эдемом,
И дух воплощенный —
Владетель земли —
С челом вечно юным,
Высоким и стройным,