Храмы Невского проспекта. Из истории инославных и православной общин Петербурга, стр. 34
Спустя несколько дней, в одиннадцать часов вечера, полицмейстер Зильбергарниш явился к Сестренцевичу (который жил в Коломенской части, близ костела), нашел его в постели и объявил ему повеление императора немедленно встать и отправиться спать на подворье Св. Иоанна (принадлежавшее Мальтийскому ордену), чтобы дать место Груберу. Митрополит встал и в три часа уже лежал в постели на подворье. Грубер прибыл, принял в свое заведование костел и после разговора с прихожанами, своими друзьями, сказал: «Сознайтесь, что я хорошо вымел костел!» Митрополит не знал своего прошедшего проступка, а еще более своей будущей судьбы; чтобы уяснить себе это, он отправился к генерал-губернатору города, графу Палену, и спросил его, какая бы могла быть причина запрещения являться ему во дворец. Граф отвечал: «Право, я не знаю об этом ничего»; потом прибавил: «Каковы Вы с патером Грубером?“» Этот вопрос открыл ему глаза; он более не сомневался, что Грубер захотел удалить его от Двора. Оттуда он отправился к виленскому генерал-губернатору Кутузову, давнему своему другу, и предложил ему тот же вопрос. Ответ последовал более ясный: «Патер Грубер, – сказал Кутузов, – жаловался мне на Вас, но его жалобы кажутся мне столь маловажными, что я постараюсь Вас помирить; приходите ко мне завтра утром в семь часов; в это же время я приглашу и Грубера; он верно придет». На другой день митрополит с точностью явился в назначенный час, пробыл у Кутузова почти до девяти часов, а Грубер не приходил; тогда он понял, что этот патер верен своей цели и непоколебим в своем намерении воспользоваться доверием к нему императора, чтобы повредить ему и, как он узнал после, погубить его. Это было только началом драмы. Грубер, имевший, как мы сказали, свободный вход к императору во всякое время, явился к нему. «Что нового?» – спросил его император. – «О чем говорят в городе?» Грубер отвечал: «Потешаются над указом, который Ваше Величество издали в нашу пользу». – «А кто осмелился на это?» – Патер вытащил из кармана список, в котором двадцать семь человек предназначены были к ссылке. Немедленно дано было повеление всех сослать или заключить в тюрьму; одни подверглись этому тотчас, а другие через несколько дней; в числе последних были митрополит и члены коллегии. Митрополит был освобожден 14 ноября 1800 г. и сослан в свое поместье. «Эти пролазы (lourques), – сказал Грубер, – никогда не возвратятся».
Приложение 2
(Вяземский П.А. М., 1992. С. 283–287)
Простившись с друзьями, не могу воздержаться от сердечной потребности помянуть также добрым словом и теплое гнездо, которое некогда нас собрало и приютило. И здесь, вероятно, тешу я себя одного, да и то с каким-то самоотвержением. Здесь вступаю на жгучую почву, но я давно опален и обстрелян. Огня не боюсь. Знаю, что в настоящее время иезуиты не в чести не только на Западе, но и у нас, вероятно, более из подражания. Мы довольно склонны развертывать зонтики свои (на нашем богатом языке нет, между прочим, слова parapluie, Regenschrim) (зонтики (фр., нем.). – а. А.), когда идет дождь, например, в Париже. Пословица говорит: лежачего не бьют. Кажется, тем паче не следовало бы бить отсутствующего или даже не бывалого, а мы все-таки бьем по пустому месту.
Не пускаюсь в отыскание и в исследование иезуитских действий и влияний на римском церковном Западе. Это не мое дело. Но спрошу: где у нас эти пугала, эти опасные и грозные иезуиты, которые, как тени и призраки, пробегают еще по страницам печати нашей? Где, за редкими, совершенно личными исключениями, искать их в последнем столетии истории нашей? Где вредные для государственного объединения нашего обращения или совращения с пути православия единоверцев наших? Когда и были они, то много ли их? Скажем: за глаза несколько десятков, считая в них и женщин. Стоит ли из этого горячиться и бить в набат, как при пожаре или нашествии неприятеля? Стоит ли говорить и писать об этом? Это капля в море, или капля, выцеженная из моря. А сколько пролито было чернил ради этой капли. В числе их были и умные и бойкие, но на какой конец? Мудрено объяснить.
Не вступаюсь за отщепенцев, не берусь оправдывать их. Готов я согласиться, что некоторые отреклись от Церкви по легкомыслию, по неведению сущности Церкви нашей; другие, если можно употребить подобное выражение в таком случае, обратились по моде. Знаю женщин, которые оримлянились, когда было поветрие на обращение, и возвратились в лоно Православной Церкви, когда поветрие и мода миновались!
Но в их числе есть и люди, которые поступили по совести, особенно из тех, которые после посвятили себя духовной и монашеской жизни. Есть и такие в среде отпадших братьев наших. Религиозная совесть имеет свои тайны, которые легко и необдуманно оценивать и в особенности порочить нельзя. Во всяком случае не дело христиански-евангельское закидывать каменьями и отпадших и блуждающих братьев. Молитесь за них, если вам их жаль, но не поносите их. Остроумия и перунов ваших не расточайте на них.
Вообще нельзя не заметить, что у нас бывают охотники создавать пред собою и пред обществом чудовищные страшилища, чтобы доставить себе удовольствие ратовать против них и протыкать их своими спасительными перьями. Эта способность пугать и напугивать бывает иногда очень забавна, но бывает часто и вредна. В таком настроении духа противоречия неизбежны. Высокомерие и малодушие, трусливость и задорливость сталкиваются на каждом шагу. То ставят Россию так высоко, что она вне всех возможных покушений на нее, то уже так низко, что она, тщедушная, разлетится в прах при малейшем враждебном дуновении. Мы уже не говорим, что врага шапками закидаем, но еще думаем, что можем Европу закидать словами. В политике и в литературе анахронизмы приводят к ошибочным заключениям. Пожалуй, найдутся у нас публицисты, которые начнут пугать нас набегами печенегов. По мне, иезуиты у нас те же печенеги.
Но, после долгого отступления, пора возвратиться мне к своим собственным иезуитам. Эти иезуиты, начиная от ректора, патера Чижа, были – по крайней мере, в мое или наше время – просвещенные, внимательные и добросовестные наставники. Уровень преподавания их был возвышен. Желавшие учиться хорошо и основательно имели все способы к тому и хорошо обучились; примером служит, между прочим, Северин. Обращение наставников с воспитанниками было не излишне строгое: более родительское, семейное. Допускалась некоторая свобода мнений и речи. Однажды кто-то сказал во время класса, что из всех иезуитов любит он наиболее Грессета. Известно, что этот французский поэт принадлежал иезуитскому ордену и вышел из него. Шутка остряка была и принята шуткою.
Меня товарищи также вызывали на подобные выходки. «Вяземский, отпусти bon mot!» (шутка, острое слово (фр.). – а. А.), говаривали мне. Моих тогдашних bon mots я, по совести, не помню. Но упоминаю о том мимоходом: видно, и тогда уже промышлял я этою устною литературою, которую так любезно приписывал мне граф Орлов-Давыдов в приветствии своем на пятидесятилетнем моем юбилее. В числе воспитанников был я далеко не из лучших; но, не знаю почему, был одним из числа любимейших духовным начальством.
Со всем тем могу сказать утвердительно и добросовестно, что никогда не слыхал я ни слова, никогда не замечал малейшего намека, которые могли бы указать, что меня или других желали переманить на свою сторону. Никогда не было попытки внушить, что Римская Церковь выше и душеспасительней Православной. А ум мой и тогда был уже настолько догадлив, что он понял бы самые извилистые и хитрые подступы.
Никакого различия не было в обращении с воспитанниками обоих исповеданий. Паписты не пользовались пред нами никакими прерогативами и льготами. В костел нас не водили. По воскресным и праздничным дням бывали мы в русской церкви. Великим постом мы говели, как следует. Правда, в течение года держались мы не русских постных дней, то есть не середы и пятницы, а римских. По пятницам и субботам угощали нас католическим пощением: говядины не было за общею трапезою. Но эта желудочная пропаганда, кажется, не могла иметь большого влияния на умы и религиозные чувства наши. Так было в мое время.