Заговор францисканцев, стр. 56

– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.

– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?

Рука его чуть шевельнулась.

– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?

Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.

– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.

Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.

– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!

Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.

– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.

Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.

Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.

– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.

Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.

– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.

Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:

– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.

Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.

– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.

Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.

Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.

Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.

Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».

Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.

26

Первый день Конрад провел в карцере, ожидая приговора Бонавентуры. Два монаха обыскали его, отобрали молитвенник и письмо Лео, огниво и нож для еды. Свои записи он оставил у донны Джакомы, да и письмо наставника давно заучил наизусть, и чувствовал едва ли не облегчение, избавившись от остатков имущества. Теперь он вовсе ничем не владел, кроме одежды, потребной для прикрытия срама. Братья оставили ему и старую, вытертую до дыр рясу, которую он решительно надел на себя, покидая дом Джакомы, и новую сутану, которую она заставила его надеть поверх старой. Донна считала, что привратник легче пропустит человека, одетого как монастырские братья. Зато они отобрали у него шерстяной куколь и оторвали капюшоны с обеих ряс в знак бесчестья.

Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.

Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!

Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.

Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:

– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».

Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.

– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.

– Что ты собираешься сделать?