Земля воды, стр. 54

Я вздрагиваю, я вскакиваю на ноги (едва не вписавшись головой в наклонную низкую балку). Дик идет. Он идет вверх по лестнице. Дик, чья шарада на тему хитрости оказалась похитрее моей, заманил меня в ловушку. Он идет вверх по лестнице на чердак, откуда есть один-единственный узкий выход. Но это просто случайная судорога в рассохшейся доске. Случайное напоминание о том ветре…

Я иду обратно, след в след. Закрываю дверь на чердачную лестницу. Возвращаюсь в комнату. Запираю дверь. Думаю.

Значит, мой брат убийца. Значит, Мэри говорила правду. И теперь Дик знает, что я знаю, что он… Значит, теперь вопрос, кто кого боится больше.

Я подхожу к окну и выглядываю вниз, на огород. Алый цвет вьющейся фасоли. Дик и отец согнулись над картофельным кустом, почти соприкоснувшись головами, и оттого мне кажется, что они о чем-то шепчутся, вовлечены в какой-то заговор, а я в него не посвящен. Дик поднимает голову. Смотрит на мое окно. Видит, как я смотрю из окна вниз. Наши взгляды сплетаются тугой веревочкой страха. Его ресницы пляшут.

Кто он такой, мой брат? Из чего он сделан?

Я должен найти ключ.

30

О СПАСИТЕЛЕ МИРА

Однако после эля «Гранд-51» и эля «Принц-консорт», элей «Императрица Индии», «Золотой» и «Бриллиантовый юбилей», не говоря уже о знаменитом эле «Коронация» 1911 года, не было эля под маркой «Перемирие», который залил бы Фены в ноябре восемнадцатого года. Река Лим текла себе в Узу, мимо шлюза Аткинсон, мимо Хоквелл Лоуда, где много позже Фредди Парр вынет угря… Но не потек рекою эль «Победа», дабы утолить жажду патриотически настроенных граждан города Гилдси и прилегающей к нему низинной местности. Потому что, во-первых, не было пивоваренного, чтобы этот эль сварить; а во-вторых, пивопьющей части населения также в значительной мере не стало.

Может статься, они простили бы Эрнеста Аткинсона. Может статься, они и были готовы забыть ему пророческую диатрибу с трибуны городского собрания и даже ни в какие рамки не лезущий эксперимент с упреждением грядущих бед летом 1911 года. Может статься, они бы сочли, что уже наказаны. Однако они не имели желания теперь, когда все наконец осталось позади, садиться за парту и внимать урокам истории. И—у них была еще одна причина, чтобы отказать Эрнесту Аткинсону в отпущении грехов: его дочь.

Однако – давайте быть точными – у граждан города Гилдси не было причин в то самое расчудесное лето 1911-е от Р.Х., когда Эрнест покинул их, оставив за спиной не только видимые глазу клубы дыма от сгоревшего завода, но куда более темную пелену скандала, сплетен, слухов и судебных исков, уделять особое внимание именно Хелен Аткинсон – в ту пору невинному, всего и вся пугающемуся ребенку пятнадцати лет. Но в 1914-м, когда ей стукнуло восемнадцать, тут дело другое. Потому что, пусть даже большая часть населения – особенно теперь, когда долгожданная война наконец началась – готово с новыми силами обрушиться на бывшего пивовара, изрядная его часть – и в особенности молодая, мужеска полу, способная-носить-оружие и готовая-вскоре-лицом-к-лицу часть населения – по уши влюблена в его дочку. И хотя Хелен редко появляется на люди, хотя она безвылазно живет во мрачном заточении Кесслинг-холла на пару с отцом и никогда не бывает на публике, кроме как в его компании, ситуации это не меняет. Ибо юным рыцарям, как нам всем известно, потребны прекрасные дамы – особенно такие, до которых не добраться, которых держат взаперти в заколдованных башнях. Да и сама она пребывает пока еще в мечтательной, рыцарски-романтичной, невзаправду стадии, эта рожденная августовским жарким маревом война.

Не добавить ли нам к списку местных слабостей – суеверие, суесловие, уныние духа и бутылку, к которой эти завязшие по уши в грязи обитатели Фенов имеют явную склонность, – еще одну: Красоту? Особенно такую, которую можно было бы наделить необычайными, возвышенными качествами. И нужно ли нам лишний раз подчеркивать, что Красота уже успела показать свою колдовскую силу как на успевшем с тех пор потускнеть и вылинять семействе Аткинсон, так и (по милости портретов в черном и тому подобного) на всем как есть городе, который она битые сто лет держала в своих тенетах?

Но Хелен, этой последней из пивоваровых дочек, явно не грозит судьба той, былой красавицы, первой дочки пивовара, судьба превратиться в местное меньшое божество. Потому что, во-первых, она в своем уме, чего о Сейре Аткинсон в последние полвека ее жизни сказать никак нельзя. А во-вторых, она принадлежит не Гилдси и не его наклонным к легковерию гражданам, а только своему отцу. И хотя в четырнадцатом году город дорого дал бы, чтоб заманить входящую в цвет и сок дочь обратно, заодно с нелюбимым отцом (нелюбимым, если не учитывать, что он ее отец), она не покидает Кесслинг-холла.

И город, не желая оставаться в дураках, вынужден измыслить собственную версию столь неподобающего уединения вдвоем. Он должен как-то объяснить, свести воедино два эти по внешней видимости несовместимые лица: скорбную, иссушенную преждевременной старостью отцовскую мину с внезапной уклончивой улыбкой и вспышками темного пламени – и девственно-ясное лицо дочери. И он измышляет на поверхности лежащий миф: Хелен движут отнюдь не дочерние чувства, ее против собственной воли вынуждают жить с отцом, да что там говорить, он просто насильно запер ее, подальше от яркого, манящего мира (яркого и манящего – в четырнадцатом году), в этом своем огрском [42] замке под названием Кесслинг.

Миф… Однако в каждом мифе есть зерно истины… Но что же говорит сам Эрнест? Ведь мы еще не слышали его часть истории (Хелен мы, правда, тоже пока не слышали, но дайте срок, услышим, пусть, может быть, не сразу и нехотя). Неужто он заслуживает подобной негодяйской роли? А все эти злобные шпильки, от которых он не смог избавиться, даже покинув город, – их он заслужил? Чем? Какие против него доказательства? Что он пытался поднять свой голос против грядущего Хаоса? Против строительства империи и ура-патриотизма? А когда слова не возымели действия, перешел к действию, и само это действие было как заклинание хаоса? Но ведь хаос – не его вина. Потому что он-то знал, как обращаться с этим джинном в пивной бутылке. Он пил свой эль, и эль не превращал его в психа. Совсем наоборот: он делал терпимей присущую Эрнесту меланхолию, и на душе становилось теплее и легче. Что же до гнусной выдумки, что будто бы он сам поджег пивоваренный, чтобы прибрать к рукам страховку… Пожар на пивоваренном устроили граждане города Гилдси – так же как эль устроил пожар у них в головах. Что же до страховки, которую он действительно получил – хотя сумма была не столь значительной, как утверждалось, и большая ее часть пошла на компенсационные выплаты и на дорогостоящий процесс ликвидации дела, – она была в конце концов потрачена на основание реабилитационного центра для инвалидов войны, расположившегося нигде иначе, как в его собственном, роскошном во дни оны загородном имении, в Кесслинг-холле. Этот самый Приют Кесслинг-холл (Эрнест Аткинсон не пожелал, чтобы его имя каким бы то ни было образом было увековечено в основанном на его деньги заведении) со временем превратился в Восточно-Кембриджширский госпиталь; и сегодня, перестроенный, расширенный, после чего от изначального здания осталась лишь малая часть, которая используется в административных целях, он является одним из базовых психиатрических учреждений Восточной Англии.

Но мы забегаем вперед. Кесслинг-холл был переоборудован для нового своего назначения – а Хелен Аткинсон приняла решение пополнить собой ряды одного из самых первых контингентов штатных сиделок – лишь в 1918 году. И Эрнест с Хелен перебрались в сторожку при нем – нечто вроде миниатюрной копии самого особняка, окруженной собственной маленькой рощицей, – лишь осенью того же года. Так что еще добрых четыре года Эрнест, вдвоем с дочерью, жил в старом особняке жизнью убежденного затворника, и комната за комнатой понемногу приходила в запустение, а потом и вовсе запиралась, надворные постройки ветшали, увольнялась и без того немногочисленная прислуга, покуда к 1918 году вообще никого не осталось, если не считать самой Хелен, которая была теперь за экономку, за повара – за сиделку – за все.