Истории моей мамы, стр. 26

– Тогда хна. Дольше держится и не так бросается в глаза, – поставил диагноз доктор. – И подстричься надо бы. Исключительно в гигиенических целях.

Я посадила Леву на табуретку, обмотала простыней, подстригла и покрасила своей зубной щеткой.

Левина благородная седина превратилась в задорно-рыжую шевелюру – от природы ему достались мелкие кудри, которые, как оказалось, он тщательно укладывал. Цвет, кстати, ему был к лицу, молодил, но Лева смотрел на свое отражение в зеркале с ужасом.

– Ольгуша, я на кого похож? – спросил он меня.

– На обычного среднестатистического еврея, – ответила я.

– На Льва Ландау, – хмыкнул Йося.

– Хорошо, если на Ландау, то я согласен. – Лева осторожно трогал свои короткие волосы, которые пошли задорными кудельками, как у ягненка.

– Только его надо переодеть, – решил Йося. – Я же не могу привезти его в больницу в этом костюме.

– У меня нет ничего мужского… – растерялась я.

– Ладно, – кивнул Йося и начал раздеваться. Лева чуть в обморок с табуретки не свалился. Где-то в глубине души он оставался франтом.

– Я это не смогу надеть, – выдавил он.

– Ну, как пожелаете, – пожал плечами врач и начал одеваться.

– Ладно, хорошо, я согласен. Ольгуша, ты думаешь, это необходимо? Ты уверена?

Он не капризничал, ему было страшно по-настоящему.

– Левушка, поверь, спасти тебя может только Йося. Он гениальный врач. Машу лечит.

Наверное, на Леву повлиял этот аргумент – он знал, что я бы не доверила тебя плохому врачу.

Лева переоделся в одежду доктора, а тот облачился в дорогой, хоть и измятый костюм. Долго возился с запонками, потом плюнул и просто подкатал рукава.

От переживаний Лева действительно сильно изменился внешне. Перед нами сидел совсем другой человек – больной, пожилой дядька в свитере с чужого плеча и джинсах, которые на нем висели мешком. Добавь к этому выпитый коньяк, и все – готовый городской сумасшедший, подобранный сердобольными врачами.

Йося рассовал по карманам деньги в мелких купюрах и сказал, что за своим гонораром заедет потом.

– Не волнуйтесь вы так, все сделаем в лучшем виде. Примем, оформим, положим. Только разрезать придется, – успокаивал он «больного».

– Кого разрезать? – спросил Лева.

– Вас, дорогой мой. А как же иначе? В реанимацию без операции никак нельзя. Не пускают. Ни за какие деньги. Там ведь тоже больница, а не цирк шапито. Ну вырежем, допустим, вам аппендицит. Аппендицит не выреза?ли? Ну и славненько. Да вы не переживайте! Я лично буду присутствовать, прослежу, чтобы салфетку у вас в животе не забыли. Но если нужен особо сложный случай, чтобы в реанимацию на подольше прописаться, то придется салфетку забыть, да, иначе никак.

Лева побледнел.

– Это Йося так шутит, – поспешила я его успокоить. – Медицинский юмор.

Но Лева вдруг схватился за живот и начал стонать.

– Психосоматика, – диагностировал доктор.

– Йось, да ему правда плохо!

– Это все нервы. – Йося закурил. – Ничего, отлежится, подлечится, валерьяночки ему пропишем, витаминчиков.

Лева загибался у нас на глазах.

Врач, не выпуская сигареты изо рта, нагнулся и прощупал живот псевдобольного, который, казалось, стал настоящим пациентом.

– Накаркал. – Йося выругался.

Он мне позвонил через четыре часа и доложил, что операция прошла успешно. Это просто редкая удача, что Леву его прободение язвы желудка не прихватило раньше. Оказывается, оперировать надо было давно. Просто удивительно, что так совпало. Еще чуть-чуть – и не вытащили бы. И наркоз он перенес плохо – сердце оказалось слабое. Просто счастье, что доставили быстро.

– Так что дней пять в реанимации проваляется точно, – продолжал Йося. – Нет, ну надо же было такому случиться! Чтобы так успеть. Он просто в рубашке родился, счастливчик. А операцию хорошо сделали. Как родному. За такие деньги ни в ЦКБ, ни в другой больнице так не расстарались бы. Да зашили ювелирно. Просто загляденье, а не шов. Он этот шов может любым светилам медицины показывать и хвастаться.

– А что с документами? – спросила я.

– Да как в аптеке. Записали его другим числом. Оклемается, потом его на физиотерапию отправим, потом лечебный сон пропишем. Да еще сердце шалит. Так что не волнуйся. Отдохнет лучше, чем на курорте! Если нужно подольше подержать, мы ему можем маниакально-депрессивный психоз поставить – там психиатр мой однокурсник. Случайно встретились. Я и не знал. Но кроме шуток, лежать ему здесь недельки две точно. И это – только по показаниям. Если нужно дольше – дай знать. За деньгами я завтра заеду, пошел на сутки.

А это воспоминание осталось у меня в памяти – мама сидит над кейсом дяди Левы и допивает коньяк. Телефон у нас звонил беспрерывно. Приходили и из милиции. Появилась некая дама, с которой мама разговаривала за закрытой дверью. Кейс мама спрятала у меня в комнате, в коробке с игрушками. Иногда заходила, брала деньги и уходила. Мне было велено сидеть тихо и не показываться. Не подходить ни к телефону, ни к двери. Никому не открывать. Мама приносила мне еду в комнату на подносе.

– Лева провел в больнице три недели. Потом пожал руку Йосе, хирургу, который его оперировал, и ушел. Куда? Никто не знал. Как приехал – в Йосиной одежде, так и уехал. Ко мне приходила его жена – очень неприятная женщина. Она считала, что я Левина любовница. Одна из многих. И никак не могла поверить в то, что я – адвокат. Лева ей про меня ничего не рассказывал. С ее слов я узнала, что Лев Аркадьевич исчез. И как ему это удалось – одному богу известно. Дома он так и не появился. Даже не позвонил. Жена хотела узнать, что случилось, ждать ли ей мужа и есть ли у меня его новый адрес. Еще ее интересовали деньги. Я сказала, что их нет. Я не врала – от его денег, этого забитого купюрами кейса, ничего и не осталось. Даже мне на гонорар. Так что Лева опять оказался прав, когда говорил, что не сможет со мной расплатиться. Он утверждал, что про меня никто не знает. Оказалось, знают. Приезжали люди и просили конкретную сумму. Я не спрашивала, кто они и на что нужны деньги – просто отдавала. И знаешь, что удивительно. Когда Левин кейс опустел, ходоки перестали появляться. Как будто знали, сколько именно Лева оставил.

Я на него злилась. Он ведь даже не позвонил, не попрощался. Мне-то он мог сказать, куда едет и что с ним. Вообще-то я за него волновалась.

– Почему ты с ним не захотела разговаривать?

– Не знаю. Не хотела услышать, что он умирает. Для меня он остался живым – таким, какой сидел у нас в ванной под старой простыней и ждал, когда подействует хна.

От любви до ненависти

Сейчас я могу сказать – мы с мамой жили вполне достойно. Не шиковали, но и не голодали. На отдых копили, на крупные покупки тоже. Я знала, что такое «аванс», «одолжить до зарплаты», «давай куклу купим тебе в следующем месяце». Если я говорила, что мне кто-то не нравится из людей, которые появляются в нашем доме, мама спокойно отвечала: «Мне тоже не нравится, но других клиентов у меня сейчас нет».

Тогда же, в раннем детстве, я очень отчетливо осознала – есть люди, которые тебе не просто не нравятся, а которых ты ненавидишь. Вот человек еще слова не успел сказать, а ты его уже на дух не переносишь. Тетя Настя была из таких. Я ее просто терпеть не могла, но не могла объяснить, за что именно. Вот сразу за все. Мне не нравились ее голос, замечания, манерность. Даже ее лицо казалось ужасно неприятным. И я не понимала, как мама может ей улыбаться, варить кофе. «Ты лицемерка», – однажды заявила я маме. «Да, – не стала спорить она, – лицемерка. Это моя работа. Мне за нее деньги платят». Когда к нам приходила тетя Настя, маме не приходилось выгонять меня из кухни – я уходила сама.

Тетя Настя, напротив, очень хорошо ко мне относилась и всячески это подчеркивала. Заглядывала в комнату и начинала «общаться»: «А что это у тебя кукла такая некрасивая? Вот когда я была маленькой, я своим куклам сама платья шила. А ты не умеешь? Девочка должна уметь шить. И вышивать. Я, например, очень красиво вышиваю крестиком. Почему ты с распущенными волосами ходишь? Разве не умеешь заплетаться? Вот у меня в твоем возрасте были очень длинные волосы и я сама заплеталась». По всему выходило, что тетя Настя была просто образцом для подражания, а я ошибкой природы, а не девочкой. Еще тетя Настя любила стихи и не упускала случая показать, как она умеет декламировать. Она закрывала глаза и читала тоненьким голоском, протяжно. Если бы она пальцем по стеклу водила, и то было бы приятнее. Поскольку мама не готова была ее слушать, сославшись на срочное исковое, которое ей нужно напечатать, то все тети-Настины выступления приходились на мою долю. А еще она считала себя поэтессой. Естественно, гениальной – как же иначе. С ее слов, уж не хуже Ахматовой. А в чем-то даже лучше. И я была ее первым слушателем. Ее совсем не волновал тот факт, что я в силу возраста не смогу по достоинству оценить качество виршей. Она была убеждена, что ребенок – лучший слушатель, поскольку все дети связаны с космосом, со Вселенной. Себя тетя Настя тоже считала связанной с космосом.