Богатые девушки, стр. 25

На меня снизошло доселе неведомое мне спокойствие, даже, пожалуй, равнодушие, с тех пор как я заметила, что с ее первого визита в нашем доме все пошло как по маслу. Карина начала заглядывать к нам все чаще — на минуточку, как она говорила; каждый раз она вежливо спрашивала, не помешала ли, и никогда не задерживалась надолго, если, конечно, ее об этом не просили, а мы стали просить ее все чаще и чаще. Она стала беседовать с Клеменсом так же охотно, как и со мной, и даже стала подчас приносить с собой еду — ведь я же часто ем у вас. Одновременно я начала усваивать ее предпочтения — картофель лучше риса и никакого чеснока. Совсем недавно, в воскресенье, она вообще явилась к нам утром. В гостиной она разложила свои бумаги и принялась готовиться к семинару, вытянув на голубом ковре свои длинные ноги, окруженные стопками ученических тетрадей. Клеменс, приходя с работы, радуется каждый раз, когда видит Карину, он называет ее нашим «солнечным лучиком». Клеменс настолько к ней привык, что однажды спросил, где она, когда Карина пропустила один вечер. В свете таких грандиозных изменений в нашей семейной жизни я нахожу особенно поразительным то, что не прошло и двух месяцев с того дня, когда Карина обратилась ко мне на улице.

Зарядили надоедливые мелкие дожди, промозглая сырость и холодные вечера возвестили приближение осени. Жаль, говорит Карина, досадно, говорит Клеменс. Я хожу очень легко одетой в надежде заполучить легкий грипп, чтобы Карина смогла переехать в комнату для гостей, чтобы ухаживать за мной, но мой организм оказывается крепче, чем я думала.

Я заболела, более того, умудрилась подхватить и в самом деле тяжелую простуду. Голова буквально раскалывается от боли. Карина очень меня жалеет. Я дала ей второй комплект ключей, и она довольна, как святой Петр, получивший ключи от рая. С каждым днем она буквально расцветает, совершенно счастлива и я, так как могу лежать, завернувшись в пушистые одеяла и платки, не ударяя пальцем о палец, уверенная, как младенец, что меня ожидают еще более радостные дни.

Лихорадка все еще держится, Карина продолжает за мной ухаживать, а я смотрю, как она справляется с работой по дому. В этом деле она талантливее меня. Именно сейчас, когда я болею, крайне необходимо, чтобы все шло без сучка и задоринки, потому что Клеменс ведет весьма значительный процесс, вероятно, самый важный за всю его карьеру, и, главное, чтобы в доме царила полнейшая гармония. Она делает все, что может, и под этим я разумею не только домашнее хозяйство, но и мой перевод, срок сдачи которого приближается неумолимо. Сейчас она сидит спиной ко мне в позе балетной танцовщицы за маленьким секретером в гостиной, пишет и временами прочитывает мне написанное предложение, на каковое я реагирую либо похвалой, либо чиханием. Когда становится холодно, она машинально снимает со спинки стула мою вязаную кофту и накидывает ее себе на плечи. Единственное, что меня заботит, — это кошка, с которой наверняка что-нибудь случилось, видимо, она попала под машину, здесь, в нашем районе, очень интенсивное движение. Кошки нет дома уже неделю, а поиски, предпринятые Кариной и Клеменсом, пока безрезультатны. Она попала под машину, я всегда этого боялась.

Последний день процесса, как и все, за что берется Клеменс, завершился блистательно. Сегодня он вернулся домой рано с бутылкой охлажденного шампанского, из которой они выделили мне один-единственный глоток, маленький, совсем крошечный, от которого мною из-за гриппа овладела свинцовая усталость и появилось чувство покоя и тихой боли, какой я давно не испытывала. Несколько часов я проспала, а проснувшись, чувствовала себя так хорошо, как не чувствовала все последние недели. Вероятно, лихорадка прошла.

Карина не хочет ничего слушать, я должна вылежать еще пару дней, говорит она тоном, не допускающим возражений, и я препоручаю себя ее воле. В мою душу нисходят покой и меланхолия, следующая фаза прощания.

Сегодня мне снился странный сон. Я иду по нашей улице. Вечер. Уже издалека я вижу ярко освещенное окно нашей кухни, занавески не задернуты, возле серванта я отчетливо различаю профиль Карины, прекрасно видна и вся кухня, даже растения в горшках за окном. Карина что-то режет на столе, временами вытирая руки о мой синий фартук. В приоткрытую дверь заглядывает маленькая девочка, я вижу, как шевелятся губы Карины, и во сне я знаю, что она говорит: подожди немного, и я знаю также, что здесь разыгрывается сцена из будущего, что это дочь Карины и Клеменса. Эта мирная домашняя сцена очень приятно меня трогает.

Сон часто является следствием мысли, владевшей человеком непосредственно перед засыпанием, словно он засыпает, раскрыв ладонь, унося посеянное семя в другое состояние… как бы то ни было, но в данном случае дело было так: вечером я разговаривала с Кариной. Была середина мая, День матери, и мы разговорились о родах, на тему, по которой мы с Клеменсом никак не могли прийти к единому мнению. Напротив, Карина, сияя, сказала, что родила бы, будь у нее подходящий муж. Если бы я располагала таким аргументом, то вопрос был бы давно решен.

Мне ясно, что я могу теоретически и дальше поддерживать цепь гладко текущих своим естественным чередом событий. Но с тех пор как я увидела сон, мне стало ясно, что мое вмешательство лишь тормозит естественное их развитие.

Как я и ожидала, через несколько дней Карина снова позвонила в нашу дверь. Она принесла мне витамины, за которые я поблагодарила ее с наигранным воодушевлением, для того только, чтобы бросить прощальный взгляд на цветную табличку и важные данные, обозначенные на флакончике, и поставить его в аптечку в ванной, где находилось все полезное для тела. Это было бы излишеством — начать принимать витамины. Карина снова навещает нас почти ежедневно, и, так как она все более явно занимает в доме мое место хозяйки дома, а также подруги и слушательницы Клеменса, я начала отлучаться из дому, ходить в кафе и бары, в одиночку посещать кино и театр, просто для того, чтобы не быть дома. Клеменс и она отпускают дружеские замечания по поводу моей непредсказуемости, вызванной выздоровлением от болезни, хотя мое поведение не имеет никакого отношения к тяжести и длительности инфекции. Я же от души надеюсь, что они используют это время для того, чтобы ближе познакомиться телесно. Их медлительность начинает действовать мне на нервы.

Вчера я вернулась из отлучки довольно поздно, и, как мне показалось, они уже зашли довольно далеко. Во всяком случае, у Карины, когда она здоровалась со мной, лицо пошло красными пятнами, а Клеменс нервно и виновато произнес: ах, это ты. Себе самой я показалась нежданной гостьей. Меня это не очень радовало, так как мне приходилось еще и думать о моем сегодняшнем посещении пригорода, где я родилась и выросла, я бродила по поселку и читала фамилии, написанные на больших табличках возле звонков, Кестнер, Витт, Нуссбаум, Шульт-Авилес, Йордан, Мазан, список можно продолжать бесконечно, и я впервые поняла и простила мать, которая начала пить именно здесь. Но конец вечера прошел замечательно, поэтому никто из них не заметил моей задумчивости. После ужина мы, погруженные каждый в свой мир и свои мысли, играли в «Не сердись», но никто не мог как следует сосредоточиться, и Карине даже пришлось несколько раз ходить моими фигурами. Первая партия затянулась так надолго, что мы были вынуждены ее просто прервать.

Вчера вечером я сказала, что мне позвонили и сообщили, что умерла моя тетка, и мне придется поехать на похороны в северную Германию. Может быть, ты останешься у нас на выходные или еще на пару дней? — спросила я Карину, мне было бы приятно, если бы ты присмотрела за Клеменсом. По искре, мелькнувшей в ее глазах, я увидела, что она не только поняла, что слова об умершей тете — чистый вымысел, она поняла также смысл и цель моего предложения. Лицо ее было очень серьезным, когда она спросила: ты действительно этого хочешь? Я кивнула, и с ее уст сорвался истерический смешок, так смеются дети, когда им дарят шоколадку, которую можно тотчас запихнуть в рот. Прежде чем повернуться и уйти, я медлю, наступил момент, когда она еще могла что-то сказать. Я не имела ни малейшего понятия, что именно, но это был момент, когда она могла это сделать, я ждала секунду, потом еще одну, я слышала, как стучит в висках кровь, раз-два-три, могла ли она что-то сказать, какую-то решающую фразу? Нет, лицо ее стало похоже на экран, белый, красивый и пустой. Я ждала, что на нем появится, как в старых фильмах, надпись «Конец», но экран остался пустым. Смотреть на него было невыносимо, и я отвела взгляд. Я увидела, что миска кошки до сих пор стоит за подставкой для зонтиков, голова у меня закружилась, и впервые я ощутила, пусть мгновенно, укол страха.