Стихотворения и поэмы, стр. 63

Степь от Приуралья тянется угрюмо,

Словно это море спит, окаменев.

Двести верст проедешь, а не слышно шума,

Только ветер с юга плачет нараспев.

По степям широким пролетят станицы

Над озерной гладью, над обрывом рек,

Низкий дом над кручей озарит зарница —

И опять по склонам тает желтый снег.

А станицам были имена от веку

По победам русским в дни былой войны,

Там была и Лейпцигская — с мостом через реку,

С улицей широкой, что прямей струны.

Казаки прозвали ту станицу Липцы,

Посадили липы, — на широкий двор

Прилетали часто аисты-счастливцы

Отдохнуть немного — и опять в простор.

В Липцы гнал Синицын коня вороного,

Но не Берест в думах: старое крыльцо,

Словно из тумана, выплывает снова…

Платок оренбургский, милое лицо…

«Варенька, Варвара, нет по Приуралью

Ни одной казачки с черною косой,

Что прошлась бы лебедью, накрываясь шалью,

Как проходишь в праздники ты по мостовой.

Как взглянул я с юности в те глаза глубокие,

Как увидел отроком ту голубизну, —

Стала ты мерещиться в ночи одинокие,

Юность мою горькую степью расплеснув.

Годы невозвратные — годы стародавние,

Нынче вспоминается тихий дом со ставнями

И обрыв заброшенный, за обрывом — озеро.

В осень позабытую рано подморозило,

Озеро покрыло пеленою белой

С Пьяного Баксая до Луки Горелой.

Ты, смеясь, промолвила, что мне не осмелиться

По ледку хрустящему в раннем сентябре

Проскакать до берега, где плясунья-мельница

Крыльями расхлопалась на седой заре.

Я коня любимого потрепал по холке,

Сразу, не подумавши, дал я шенкеля,

В синем зорном отсвете запылали колки,

Плача, под копытами проплыла земля.

Вдруг у самой мельницы лед сломался…

                                                                      Милая…

Утопил я в проруби своего коня…

Сквозь тот лед убористый выгребая с силою,

Я услышал издали: ты зовешь меня…

Чтобы вместе видеть прикаспийских чаек,

Чтобы вместе вечером наши песни петь,

От отца бежали мы на зеленый Яик.

Там тянул по плавням я севрюжью сеть.

Но настало время — и гроза-разлука

Развела негаданно, разлучила нас.

Голову кудрявую боль моя и мука

Серебром посыпали в тот вечерний час.

Ты вернулась в Липцы, а я на Карпаты

Вместе с новобранцами поскакал тогда.

Где ж друзья-товарищи?

                                         Падают солдаты…

Под копытом выжалась из камней вода…

Варенька, Варвара… Где живешь ты ныне?

Так же ль реет в Липцах полушалок твой?

Так ли, как и прежде, скачет конь по льдине,

Где тряхнул я в юности русой головой?

Как услышишь топот, выйди, пригорюнься,

Это я, Варвара, снова прискакал,

По приказу нашего командарма Фрунзе

Все полки казачьи перешли Урал…»

Небо разноцветное отпылавшей осени…

Словно память юности, за холмом встает

Старый клен с подпоркою… На кривой искосине

Кто-то, призадумавшись, медленно поет.

Вдруг из-за пригорка, рядом вырастая,

Вышел дед станичник — голубой лампас…

«Кто такой?»

— «Приезжий».

— «Из какого края?»

— «Я — Егор Синицын».

— «Не похож на вас».

— «Мы с тобой соседи».

— «Что-то мне не помнится…»

— «Вареньку Еланову знаешь, дед Орел?»

— «Ты ль это, Егорушка?

Тетушка покойница

Все глаза проплакала,

Как овес отцвел…

Ты теперь откудова?»

— «Из Москвы, из города…»

— «Стало быть, вернулся в староотчий край,—

Дед промолвил весело, усмехнувшись в бороду,

И прибавил ласково: —

Что же, руку дай…»

— «Дед Орел, —

Задумчиво говорит Синицын, —

Как живете нынче вы?»

— «Что ж, не знаешь сам?

Жить хотят по-новому старые станицы:

Кулачье — за белых,

Мы — к большевикам…

Ты-то большевик ли?»

— «Большевик».

— «Понятно,

Оттого фуражка с красною звездой…

Ты надолго в Липцы?»

— «Нынче же обратно,

Может, завтра утром вновь начнется бой».

— «По какому делу?»

— «Вспомнил дни былые,

Вас решил проведать — так ли всё сбылось?..»

По степи телегу мчали кони злые,

Приближался быстро мерный скрип колес.

На телеге этой казаки в попонах,

Словно в черных бурках, в бочке — самогон,

Старший на Синицына смотрит удивленно…

Подбегают с шашками с четырех сторон…

Рот заткнули тряпкой, закрутили руки,

Бурку разорвали, в Липцы повезли…

Встретил неприветливо после лет разлуки

Край отцов прославленный…

                                                Тлели ковыли…

Вот и Липцы…

«Где же Варенька, Варвара…

Где же рыжий Берест?»

В улицах темно,

И зловещий отблеск звездного пожара

На прудах широких отпылал давно.

«Что-то ждет сегодня? Нечего таиться:

Видно, я негаданно здесь попал в беду…

Фрунзе вдруг подумает: загулял Синицын,

И пошлет по следу в степь да в лебеду».

Он лежал избитый. А телега мчалась

С грохотом и скрипом… Вот разбитый вал…

Вот крыльцо знакомое… Здесь порой — случалось —

Вареньку Еланову по ночам встречал…

«Вот и дом высокий, палисад узорный…

Варенька Еланова здесь тогда жила…

Друг мой незабвенный, друг мой непритворный,

Та ль дорога в поле травой заросла?

Атаман Еланов — кряж восьмипудовый,

Вся в крестах, да в лентах, да в медалях грудь,—

Воевал он в Хиве, спьяну гнул подковы,

В степи акмолинские проложил он путь, —

С ним мы не дружили — твой отец, Варвара,

С самой первой встречи невзлюбил меня…»

В доме по-цыгански плакала гитара,

И схватил станичник под уздцы коня.

«Выходи!..»

Он спрыгнул…

Связанные руки

Словно онемели: за ночь отекли,

Будто в трясовице — в той степной трясухе —

Два седых станичника к дому повели.

В горнице высокой тесно, — на киоте

Пузырек зеленый со святой водой,

Зеркало на стенке в тусклой позолоте,

Сорок фотографий на стене другой.

На столе бутылки с черным самогоном,

Десять сковородок — подгорелый шпик.

Пьяный незнакомец с золотым погоном

На скамейке узкой с диким храпом спит.

Под киотом старым, развалившись в кресле,

Берест брагу черпал чаркою большой.

«Здравствуй, друг старинный, — он промолвил, — если

Станешь вместе с Берестом полною душой,

Бурю мы посеем — оренбургской степью

Пронесемся с присвистом на конях лихих,

Встретят нас станицы всем великолепьем,

Понесут хоругви в городах больших».

Поглядел Синицын: пьяный подхорунжий

Говорит докучно, пьет хмельной настой.

Для чего ж недавно он хвалился дружбой

С этим самозванцем с рыжей бородой?

«Варька, — вдруг сердито раскричался Берест,—

Гости к нам приехали — выходи скорей!»

Загрустил Синицын — в той любви изверясь,

Глаз своих не сводит с голубых дверей.

Заскрипели где-то с плачем половицы.

Как в тюрьме угрюмой, загремел запор.

Варенька выходит — стала средь светлицы,

Вскрикнула нежданно: «Как? Ты жив, Егор?»

Варенька, Варвара… Не промолвить слова…

Ты ли, с красной лентой в черных волосах,

Здесь стоишь негаданно, — полюбив другого,

Позабыв про молодость, про костры в степях?

Вглядывался долго, хмуро, молчаливо

Он в лицо Варвары, узнавая тот

Облик не забытый, облик горделивый,

Что с далекой юности в памяти живет.

Знать, немало было горя и докуки

За года разлуки (и свершился суд!),

Словно память злая истомившей муки —

Две морщинки тонких возле самых губ.

«Как же всё случилось? Как ты изменила?

Как же рыжий Берест смог тебя прельстить?»

(В полночь лампа чадная стены осветила,

Луч луны тянулся по окну, как нить.)

«Что же ты, Варвара (Берест и не слышит,

Что? шептали губы Варины в тоске),

Эх, малы нам Липцы, подымайся выше,

День придет — и будем пировать в Москве.

Ты под сердцем носишь сына мне отныне,

Будут в день заветный петь колокола…

Будет слава Береста в приозерной сини

Как ковыль горюча, как огонь светла…»

— «Самозванец подлый! — закричал Синицын.—

Изменил ты родине, изменил друзьям,

Нет тебе пощады и в родной станице:

Эскадроны Фрунзе скачут по степям!

Не в Москве ты справишь новоселье, Берест:

Трибунал объявит смертный приговор,

Поведут конвойные через степи, через

Камыши озерные на широкий двор…»

— «Смерть моя загадана, но твою сначала

Будем миром праздновать, — Берест говорит.—

Вместе нас когда-то в седлах ночь качала,

Пусть же дружба ныне, как в костре, горит.

Завтра ж, рано утром…»

                                             Звякнула гитара.

От причин неведомых облака в огне…

В обмороке падает на порог Варвара,

И ведут Синицына в черной тишине…