Стихотворения и поэмы, стр. 47

На синем Онего, на блещущем склоне

Огромной, сбегающей в воду скалы

Рыбак подымается, — весла в ладони,

Над ним осторожные вьются орлы.

Кругом тишина приозерного края,

Резьба деревянная в небо плывет,

И низкая верба дрожит, умирая,

Не в силах уйти от пылающих вод.

Откуда пришел на Онего скиталец?

Неужто и капли дрожат на весле?

Как память веков отошедших, остались

Орлы, и весло, и рыбак на скале.

Рисунок был высечен круто по камню

Художником древним у самой воды,

Зрачок розоватый в глазу великаньем

Горит расточительным светом звезды.

И вот рыбаки, что заносят свой невод,

Где мойва и стерлядь на узком крыле,

Вверх смотрят с опаской… Боятся ль

                                                                 разгневать

Того рыбака, что застыл на скале?

Иль чудится им погорелец на круче,

Вонзающий в сердце с размаху копье?

Не тут ли когда-то художник могучий

Увидел в воде отраженье свое?

И выбил, векам изумленным на зависть,

Всё то, что увидел доверчивый глаз,

Дикарской рукой белых кряжей касаясь,

Когда над обрывами туча неслась.

И каждый художник, как верную память,

Однажды увидев, навек сбережет

Рассвет над Онего и скалы, где мамонт,

По прихоти странника, вечно живет.

Он жил среди нас, этот сказочник странный,

Создавший страну, где на берег туманный

С прославленных бригов бегут на заре

Высокие люди с улыбкой обманкой,

С глазами, как отсвет морей в янтаре,

С великою злобой, с могучей любовью,

С соленой, как море, бунтующей кровью,

С извечной, как солнце, мечтой о добре.

Страны этой вовсе на карте не сыщешь,

Но в море, где волны ударят о днище

Скользящей стремительно лодки твоей,

Где парус косой, побираясь как нищий,

Пьет черную пену косматых зыбей,

В тот час, когда горечь ветров нестерпима,

Сквозь легкое облако раннего дыма

Увидишь ветрила его кораблей.

В поэзии нашей Летучим Голландцем

Прошел он, мечтая. По реям и шканцам,

Повсюду, где пахнет морским ремеслом,

Слывет он родным. Не слепым чужестранцем

Вошел он когда-то в наш праздничный дом

С рассказами, полными помыслов странных,—

Забыв о мельканье имен чужестранных,

Мы русское сердце почуяли в нем.

Рассвет изначальный на выпуклом мысе,

Бегут корабли осторожные в Лиссе,

Спешит по тропе зурбаганский стрелок,

Тревожный оттенок в лазоревой выси,

И хрупкие травы на склонах дорог.

Холмы подымаются вверх за мостами,

В зените глухом становяся шарами,

Какие лишь сказочник выдумать мог.

Задумчивый, с шляпою широкополой,

Гостей удивляя походкой веселой,

В мохнатом пальто Москвошвея, весной

Он вдруг появлялся, ведун незнакомый,

И медленно солнечной шел стороной,

И светлого глаза веселая зоркость

В блистанье весеннего города вторглась,

И сказка его молодела с Москвой.

Его я заметил в день встречи случайной,

Как будто со мной поделился он тайной,

В лицо незнакомое молча взглянул,

Потом постоял у извозчичьей чайной,

Фанерные двери ногою толкнул,

Увидел мальчишку, пускавшего змея,

Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», —

И сразу в глухой переулок шагнул.

Высокого неба густая раскраска

Туманилась медленно. Кончилась сказка,

Ушел небывалой страны властелин.

Но с неба широкую тучу, как маску,

Сорвал журавлей пролетающий клин,

Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,

Стучали пролетки, и ветер летучий

Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».

И в каждом столетье свой сказочник бродит,

Загадкам старинным разгадку находит,

С улыбкой младенческой строит миры,

И замки он ставит, и стены возводит,

В чужих небесах возжигает костры,

Проходит по шумной земле новосельцем,

И всё, что услышит бесхитростным сердцем,

Подвластно закону великой игры.

После ночи двухмесячной заотсвечивало,

В монастырях стали воск белить,

А где ям над рекой, допоздна, до вечера,

Собиралися беглые брагу пить.

А и за зиму-то сердце у них подморозило,

Кудрявится пена, по усам течет,

От Пудожа-города до Белоозера

Кузнецам-устюжанам воздается почет.

А ветер? То шалоник, то галицкие ерши

(Откуда взялось-повелось сие прозвище?).

Вдруг судно плывет — паруса хороши,

И темная грусть в богатырском посвисте.

Да и в розовом отливе сосновых боров

Проплывала тогда знаменитая шнява,—

Сам Петр Алексеевич прохаживался, суров,

Алексей говорил нараспев, гнусаво.

Скоро лютые морозы, будто волчьи своры,

Побегут на Русь по вечному льду…

Аль холодно тебе, Алексей Петрович?

Аль чуешь сердцем какую беду?

По «российскому винограду» и «поморским ответам»

Староотеческих раскольничьих книг,

Семьсот кругозоров над краем этим,

И за каждым узорится путь на Выг.

И плывут берега, пахнет горьким вереском,

Пу?стынь за озером, — там в хлебне живет

Юродивый старец, с лицом предерзостным,

И в дождь привередные слезы льет.

Петр смотрит на пустынь — там души не согреешь,

Ладонь на грудь, — о, как сердце стучит.

«О чем ты задумался нынче, царевич?»

Но царевич нахмурился — и молчит.

А Петр чинит парус — никак не утешится…

А мстителен чаек низкий полет…

Государство Российское! Правда! Отечество!

К беззакатному солнцу судно плывет…