Иллюзия «Я», или Игры, в которые играет с нами мозг, стр. 47

Нейробиологи Нейл Макрэй и Дэйв Терк изучали, что происходит в мозге, когда вещи становятся нашими [380]. Изменение статуса собственности с «некая вещь» на «моя вещь» регистрируется в мозге в виде повышенной активности. В частности, выявлен скачок активности, называемый Р300, который происходит через 300 миллисекунд после того, как мы воспринимаем нечто очень значимое, – это как сигнал будильника в мозге. Когда что-то становится моим, я уделяю этому повышенное внимание. Это процесс автоматический. Так, в одном эксперименте участники созерцали товары, разложенные по двум покупательским корзинам: одна корзина для него, другая – для экспериментатора. Сигналы Р300 говорили о том, что человек уделяет больше внимания предметам в своей корзине. После смешивания вещей и последующей сортировки оказалось, что участники лучше помнят вещи, которые лежали в их корзине, хотя их и не предупреждали о том, что потом будет проводиться проверка памяти [381].

Джеймс объясняет это тем, что часть человеческого Я определяется его материальной собственностью. И именно поэтому определенные социальные институты порой лишают людей всякой собственности – ради искоренения чувства Я. Например, единообразие в одежде (униформа) нивелирует индивидуальность. Вспомните жуткие кадры кинохроники, снятые в нацистских концентрационных лагерях: груды личных вещей и багажа, отобранных у жертв ради стирания их личности. Эти вещи воспринимаются сейчас как священные. В 2005 году Мишель Леви-Леле, 66-летний отставной инженер, пошел со своей дочерью посмотреть парижскую экспозицию, посвященную холокосту, где выставлялись объекты из Мемориального музея Аушвиц-Биркенау [382]. Там он увидел картонный чемодан своего давно потерянного отца с его инициалами и адресом. Мишель потребовал возвращения чемодана, что привело к судебным битвам с музеем, настаивавшим, что все вещи из лагеря смерти должны сохраняться для потомков как священные. Четырьмя годами позже было принято решение: парижская экспозиция может заимствовать чемодан у Леви-Леле на долгосрочной основе [383]. Потребность в самоидентификации настолько велика, что, когда заключенных лишают собственности, они начинают присваивать особую ценность вещам, которые в других обстоятельствах не имели бы никакой значимости [384].

Есть разновидность ОКР под названием силлогомания, или синдром Плюшкина [385], при которой обладание объектами становится патологическим состоянием. В результате дом человека наполняется бесполезными вещами, которые он не в силах выбросить. В одном тяжелом случае силлогоманка погибла под обрушившимся на нее курганом мусора, который она накапливала годами [386]. Большинство из нас более сдержаны, но все же мы идентифицируем себя с личными вещами и предметами домашнего обихода. Первое, что практически всегда делают люди, переезжая на новое место жительства, – приносят туда личные вещи, желая утвердить свою личность в новом доме. В противоположность этому порой люди разрушают вещи или избавляются от них, стремясь обозначить символический разрыв с прошлым. Например, ревнивые любовники или пережившие измену супруги.

Когда потери кажутся огромными

Очевидно, что принадлежащие людям вещи выдают их предпочтения. Мы выбираем определенные товары, обладающие теми качествами, с которыми нам хотелось бы ассоциироваться. Они согласуются с нашими представлениями об идентичности, к коей мы стремимся. Эта связь между Я и предметами обладания иногда эксплуатируется разработчиками рекламы. Они понимают, что люди отождествляют себя с брендами и что чем больше бренд ассоциирован с успехом, тем чаще люди его выбирают. Например, часы Rolex, iPod-ы и кроссовки Nike.

Рассел Белк, профессор маркетинга из Йоркского университета в Канаде, называет эту материалистическую точку зрения «расширенное Я» [387]. В том смысле, что мы есть то, чем мы владеем. Не зря, лишаясь какого-то имущества из-за воровства, потери или повреждения, мы переживаем это как личную трагедию. Совсем недавно такое случилось со мной. Меня трудно отнести к тем, кто гордится собственным автомобилем, но когда пару месяцев назад я обнаружил царапину на своей машине, я был ужасно расстроен, будто против меня совершили преднамеренное злодеяние. Это наверняка не было спланированным действием, но я был разъярен. Если бы тогда я встретил виновника, я бы не смог удержаться от выражения своей агрессии.

Жестокие убийцы и наркодилеры тоже признают значимость предметов обладания. Винс – гангстер из фильма «Криминальное чтиво» (1994), жалуется Лэнсу, своему наркодилеру, на то, что его «Шевроле Малибу» поцарапали:

Винс: Она стояла на хранении три года. Я забрал ее пять дней назад, и какой-то ****ый **ак ***нул ее.

Лэнс: Он должен стать ***ым трупом. Без суда. Без присяжных. Незамедлительная ликвидация [388].

Конечно, я бы не зашел столь далеко, но существует нечто глубоко волнующее в том, что кто-то причиняет вред твоей собственности.

Эффект владения

Наша привязанность к вещам может иметь меньше отношения к личному выбору, чем мы предполагаем. Ричард Талер провел исследование в области экономического поведения, которое мы сейчас считаем классическим. В эксперименте участвовали старшекурсники Корнельского университета. Половине студенческой группы он раздал 6-долларовые кофейные чашки с эмблемой университета, а затем разрешил им поторговаться со своими одногруппниками, делавшими финансовые предложения, чтобы купить чашки [389]. Талер обнаружил, что торговля практически не состоялась, поскольку владельцы чашек присвоили им гораздо большую ценность, чем готовы были заплатить за чашки их однокурсники. Как только объект попадает к нам в собственность, мы склонны переоценивать его в сравнении с идентичными объектами, не принадлежащими нам. Эта склонность, известная как эффект владения [390], многократно и широко воспроизводилась в экспериментах с различными предметами: от бутылки вина до плитки шоколада [391].

Даже когда объекты пока не находятся в нашей собственности, например при торгах на аукционе, перспектива стать обладателем предмета порождает тенденцию ценить его выше [392]. Так, на аукционе те участники торгов, которые имели возможность подержать предмет в руках в течение всего 30 секунд, были готовы заплатить за него на 50 % больше тех, кто мог только рассматривать предмет торгов на протяжении 10 секунд. В данном случае телесный контакт, судя по всему, служил значимым фактором. Если нам просто говорят, что мы обладаем чем-то, это не вызывает очевидного эффекта владения. Однако чем дольше мы находимся в личном контакте с предметом, тем больше мы ценим его и не хотим от него отрываться. Стоит ли удивляться, что продавцы нередко предлагают нам примерить вещь или прокатиться на продаваемом автомобиле? Они знают, что, как только произойдет этот первый контакт, дозреть до покупки будет гораздо легче.

Общепринятое объяснение эффекта владения состоит не столько в том, что мы ценим все, чем потенциально можем обладать, сколько в том, что мы боимся потерять. Такая склонность называется «боязнь потери». Это центральный компонент теории перспектив, предложенной Даниэлем Канеманом (тем же ученым, который оставлял колоноскоп в анусах пациентов на дополнительные три минуты). Согласно его теории, потери имеют более значительный вес, чем потенциальные приобретения. Как и в ситуации выбора двери с призом в шоу Монти Холла, мы больше боимся потерять, чем радуемся приобретениям. Перспектива пережить разочарование, похоже, слишком пугает нас.