Знаменитые авантюристы XVIII века, стр. 80

В последний год жизни Казанова стал заметно хиреть и падать силами; у него пропал его завидный аппетит; наконец, он слег и уже не вставал с кровати. Перед смертью он причастился, не утерпев и тут, чтобы не разразиться театральными словами и жестами. «Великий Боже, — воскликнул он, — и вы все свидетели моей смерти! Я жил, как подобает философу, и умираю, как подобает христианину!»

Жизнь и приключения графа Калиостро

Глава I

Джакомо Казанова, с приключениями которого мы только что покончили, описывает в последнем томе своих Записок одну довольно любопытную встречу. Мы с намерением исключили это место из его истории, так как оно прямо относится к биографии знаменитейшего из проходимцев прошедшего века, Джузеппе Бальзамо, именовавшего себя графом Калиостро (Cagliostro).

Казанова в это время вернулся из своего многострадального путешествия по Испании и жил в Южной Франции, в городке Э, недалеко от Марселя. Он жил в гостинице и обедал за общим столом. Однажды за обедом гости заговорили о каком-то странствующем богомольце, который только что прибыл в Э со своею женою. Эти загадочные пилигримы были итальянцы и пробирались пешком из Испании, куда ходили на поклонение знаменитому католическому святителю Иакову Компостельскому. По виду и поведению это были знатные люди; при входе в городок они щедрою рукою направо и налево раздавали милостыню. Говорили тогда за столом, что супруга богомольца чрезвычайно хороша собою и притом совсем молода, лет восемнадцати. Длинный путь, совершенный благочестия ради по пешему хождению, очень утомил красавицу, и она тотчас по прибытии предалась отдохновению. Остановились они в той же гостинице, где жил Казанова. Эта любопытная парочка благочестивых богомольцев очень занимала всех постояльцев, и они решили свести с нею знакомство. Казанова в качестве соотечественника пилигримов естественно выступил зачинателем в деле сближения публики с новыми гостями.

Выбрав удобный момент, вся любопытствующая компания с Казановою во главе ввалилась в номер богомольцев. Юная пилигримка сидела в кресле с видом глубоко утомленного путника. Она была в самом деле совсем молода и очень хороша собою; ее личико носило на себе отпечаток грусти, который еще усиливался и подчеркивался длинным латунным крестом, бывшим у нее в руках. При входе публики она положила крест на стол, встала с кресла и встретила вошедших весьма приветливо. Ее муж в это время с сосредоточенным вниманием возился над своим странническим хитоном, что-то в нем исправляя; он как бы хотел сказать, что ему не до посетителей, что он очень занят и что если кому нужно, пусть обращается к его спутнице. Ему было на вид лет двадцать пять; это был человек небольшого роста, довольно плотный; его красивая физиономия выражала смесь лукавства, смелости, бесцеремонности и плутовства; это была прямая противоположность с лицом его жены, которое дышало благородством, скромностью, наивностью и тем болтливым смущением, которое придает молодой женщине так много очарования. Оба они почти не говорили по-французски и заметно обрадовались, когда Казанова заговорил с ними по-итальянски. Молодая дама сообщила Казанове, что она римлянка, да в этом и надобности не было: ее родина сказывалась в ее красивом говоре. Что касается до пилигрима, то Казанова счел его за неаполитанца либо за сицилийца. Казанова справился потом о его паспорте; он был выдан в Риме, и в нем пилигрим был обозначен под именем Бальзамо. Она же называлась Серафима Феличьяни и осталась всегда при этом имени, сам же Бальзамо впоследствии превратился в Калиостро, да еще вдобавок в графа.

Серафима принялась рассказывать о своих странствованиях. Они побывали у св. Иакова Компостельского и у Пресвятой Девы Пиларской; теперь они возвращаются в Рим. Всю дорогу шли пешком без денег, выпрашивая милостыню. Это было покаянное богомолье, добровольно наложенное на себя супругами за какие-то прегрешения. Красавица просила милостыню, в расчете, что ей подадут грошик, но ей, по ее словам, всегда подавали серебро и даже золото, так что странники имели возможность в каждом городе, куда прибывали, раздавать накопившиеся излишки неимущей братии. Муж, человек крепкий и сильный, выносил путешествие с большою легкостью, но молодая женщина много страдала от постоянного хождения пешком, скудной пищи и ночлегов на соломе или на голой земле, «никогда не снимая одежды, — добавила красавица, — чтобы не заразиться какою-нибудь болезнью». Это добавление, по догадке Казановы, юная богомолка сделала с целью обратить внимание публики на замечательную опрятность и белизну своего тела, в чем все могли убедиться при взгляде на ее прелестные ручки. На вопрос — долго ли они намерены остаться в Э, молодая дама отвечала, что она чувствует большое утомление и потому рассчитывает отдохнуть три дня, затем они отправятся в Турин, где совершат поклонение нерукотворному образу, а оттуда пойдут в Рим.

Гости распростились с прекрасною пилигримкою и ее супругом, унося с собою весьма слабую веру в их благочестие; таково по крайней мере было настроение Казановы. На другой день супруг пилигрим зашел к Казанове и попросил позволения позавтракать в компании с ним, приглашая его к себе или намереваясь прийти к нему. Казанова пригласил их к себе. За завтраком Казанова спросил своего гостя о его профессии, и тот объявил себя рисовальщиком. Он был, собственно, копировщик пером и достиг в этом искусстве, по словам Казановы, замечательнейшего совершенства; ему удавалось срисовать, например, гравюру с таким сходством, что его копии не было возможности отличить от подлинника. Казанова поздравил его с таким талантом и сказал, что с ним он нигде не пропадет. Пилигрим отвечал, что все его в этом уверяют, а между тем он убедился на практике, что это искусство ничего не сулит ему, кроме голодной смерти, что в Риме и Неаполе он работал целые дни и едва лишь зарабатывал себе дневное пропитание. Он показал Казанове расписанные им веера бесподобного рисунка, напоминавшего самую тончайшую гравюру. Между прочим, он сделал копию с гравюры Рембрандта, которую Казанова нашел более совершенной по исполнению, чем оригинал. Плохо верилось, чтобы такое искусство не прокормило его обладателя; можно было скорее думать, что этот человек просто-напросто ленивец, который бродяжничает по белому свету вместо того, чтобы сидеть на месте и работать. Казанова предложил ему луидор за один из его вееров, но тот отказался от платы; он просил взять веер даром, а взамен — сделать сбор в его пользу, т. е. для его дальнейших странствований по святым местам. За следующим же обедом Казанова насбирал богомольцам двести франков. Случилось, что молодую дамочку попросили что-то написать; она скромно отказалась, объяснив, что у них в Риме молодые девушки хороших семей не обучаются грамоте. Казанова знал, что это вздор и что неграмотными оставались в то время только римлянки из простонародья, но смолчал из вежливости; зато он понял, что хорошенькая пилигримка — невысокого полета птица. На другой день дамочка пришла к Казанове и просила его дать им рекомендательные письма в Авиньон; тот немедленно написал два письма. Через несколько времени дама возвратила одно из писем: ее муж сказал, что оно будет бесполезно для них; при этом она попросила внимательно всмотреться в это письмо — точно ли оно то самое, которое писал Казанова. Тот не без удивления посмотрел на свое письмо, потом на нее и сказал, что это то самое письмо. Она расхохоталась и сказала, что это вовсе не его письмо, а копия с него, сделанная ее мужем: