Наука умирать, стр. 94
Едва Деникин закончил, слова попросил Марков. Он сказал коротко и просто:
— От имени 1-й дивизии заявляю, что все мы верим в своих вождей и пойдём за ними.
Расходились без особых разговоров — ещё не осознали, что значило это совещание и как от него зависит будущее армии, жизнь и смерть каждого добровольца.
Мушкаев спросил Дымникова:
— Чем всё это кончится?
— Дураки никогда не побеждают. Жаль, что вместе с ними погибают умные.
28 мая командир отряда охраны Руденко стоял у входа в Екатеринодарский театр, где открывался 3-й Чрезвычайный съезд Советов Кубани и Черноморья. Его подчинённые проверяли пропуска делегатов и строгими тёмными шеренгами ограждали тротуары. Винтовки со штыками у ноги, новые форменки, открывающие полосатые треугольники тельняшек, ленты бескозырок, сверкающие бляхи с якорями на поясах, клёши в пол-аршина. Делегаты одеты по-разному, но почти все по-военному: гимнастёрки, казачьи шаровары, френчи, сапоги, черкески... Начальство подъезжало на автомобилях — члены ЦИК, Чрезвычайного Совета обороны, народные комиссары республики... Подкатил трескучий, извергающий бензиновый дым закрытый большой автомобиль, и Руденко встрепенулся, как в бою, когда вдруг атакуют, откуда и не думал: из машины вышел Автономов. За ним Сорокин и Гумённый.
Рванулся к громыхающим входным дверям, расталкивая делегатов, коротко бросил матросу-контролёру: «Леха, командуй». Вошёл в вестибюль, где почему-то сразу все громко говорили, прошёл в кассу. Там у телефона сидел с газетой дежурный матрос.
— Звонит машина? — спросил его дежурный. — Давай в ЦИК. Полуяну.
Тот набрал номер, ему ответили, и он доложил:
— Нету Полуяна — уже к нам поехал. Чего сказать?
— Всё. Отбой.
Руденко сел, закурил папиросу, напряжённо задумался. Резко открылась дверь, ворвался матрос, громко объявил:
— Олег, давай на мостик — сам Полуян вызывает.
Сам председатель Совета народных комиссаров Кубанской республики. Он стоял в вестибюле и с начальнической поощрительной улыбкой приветствовал прибывающих делегатов. Рядом — два казака охраны. И Полуян — казак. Недоверчивый взгляд исподлобья, казачьи усы. Ещё и тридцати нет, а он — самая высшая власть на Кубани. Хотя почти все здешние начальники в таком возрасте: и Сорокин, и Ивницкий, и предатель Автономов.
«А если не предатель? Тогда хана тебе, Олег», — подумал Руденко, но привычно поправил маузер на поясе, подошёл, стараясь выглядеть спокойным. Полуян поздоровался за руку, с той же дежурной улыбкой. Выходит, всё в порядке? Но Автономов-то...
— В кассе располагаешься, командир? — спросил Полуян.
— Там телефон, Ян Васильевич. Хотел с вами разговаривать.
— Пошли в твой кабинет — поговорим. Время ещё есть.
Зашли в кассу, Полуян оставил своих казаков за дверью. Руденко отправил матроса на помощь контролёрам. Сели за столик. Полуян уже не улыбался, и из-под усов губы его виднелись тонкой полоской. Обычное выражение его лица: недоверчивый взгляд, брезгливая гримаса.
— Проверили мы делишки нашего командующего, товарищ Руденко. Продажной сволочью оказался. И Гумённый. Ездили в Кисловодск и переговоры вели с генералами и с кубанским бандюгой Шкурой. Чтобы нас всех арестовать, а потом — сам знаешь. Спасибо тебе, дорогой товарищ красный моряк, что открыл нам глаза.
— Но он же здесь! И Гумённый с ним. На съезд приехал.
— Всё тебе объясню. Если бы его сейчас взяли, могло быть волнение в полках. Он же вроде кадетов победил, город отстоял. Как же, отстоял. Уже эвакуацию начал. Ежели бы главного зверя, Корнилова, не прикончили наши артиллеристы, Автономов отдал бы кадетам город. Да. А брать его сейчас нельзя. На съезде должны объединение с черноморцами подписать, а тут заваруха начнётся. Потому советовались ночью с Царицыным. Там Орджоникидзе наш начальник. Решили: временно отстранить от командования за невыполнение распоряжений ЦИКа — были случаи. И Орджоникидзе сделал вызов Автономову в Москву к Троцкому. Утром мы собирались в ЦИКе, вызвали Автономова, и всё прошло спокойно. На съезд разрешили приехать — попрощаться с товарищами. Ну, здесь за ним глаз да глаз.
— Вопрос об объединении решён, Ян Васильевич?
— Нынче и проголосуем. Рубин — председатель ЦИК, я — СНК. Пора идти.
Полуян поднялся, вспомнил, что ещё не всё рассказал:
— Да. Гумённого мы здесь возьмём, но у них ещё помощница была. Баба из госпиталя. Куда-то пропала. Ищут её.
Проводив председателя, Руденко нервно метался то на улицу, проверять охрану, то к залу, где открывался съезд.
Там начали с гимна. Он слушал, стоя у двери в зал. Могучее многоголосье разлилось единым уверенным и успокаивающим дыханием: «Это есть наш последний и решительный бой!..»
Звонил Руденко в госпиталь, там сказали: «Саманкина куда-то уехала». Он знал, где она живёт, собрался было поехать, но раздумал, сидел в кассе у открытого окна на ветерке. Пришёл молодой матрос Андреев из здешних, успевший побывать дома в Тихорецкой. Спросил:
— Слыхал, командир, кто теперь будет здесь властью?
— Ну, Рубин. И что?
— Абрам Израилевич. А командующий армией — Калнин Карл Иваныч, а в Москве — Троцкий Лев Давидович... Всю Россию им отдали.
— Ты, трюмная вошь! — закричал Руденко на матроса, схватил его за ворот форменки и готов был задушить. — Ты слыхал, какой гимн пели? Помнишь, как он называется? Напомню!
Ударил в скулу, потом — в другую. Мог бы и сильнее.
— Да я так, в шутку, товарищ командир...
— Вспомнил, как гимн называется? Застрелю, контрик недоделанный!
— Интернационал, товарищ командир.
— Вот и помни, за что воюешь, за что кадетов бьёшь, за что они тебя, ежели поймают, страшной казнью порешат.
ЧТОБЫ ПОМНИЛИ
В Новочеркасске раненых разместили почти на окраине, в Епархиальном училище, с видом на подсыхающую степь, откуда ветер приносил иногда звуки отдалённой канонады. К ним теперь не прислушивались — были уверены, что красные больше не придут. Дон восстал против большевиков, и добровольцы были уверены, что вместе с казаками дойдут до Москвы. Некоторые надеялись и на немцев. Об этом разговаривали в лазарете.
Дымников и Мушкаев пришли прощаться с Романом Гулем и его братом. Опять говорили о новых боях, о донских казаках, о немцах, захвативших всю Украину и будто бы заключающим какой-то союз с атаманом Красновым. Мушкаев рассказал, что из их Офицерского полка капитан Парфенов, фанатичный монархист, объявил Деникина и всех его генералов «социалистами», уговорил человек сорок молодых офицеров и ушёл с ними к Краснову. С этим отрядом ушёл и Савёлов.
— А что Марков? — спросил Роман.
— Он силой не удерживает, но предупредил, что обратно не примет тех, кто покинет армию. И предсказал всем ушедшим плохой конец.
— И у нас будет плохой конец? — усомнился Сергей Гуль.
— У всех, — сказал циничный Дымников. — И у тех, кто уйдёт, и у тех, кто останется. Конечно, вам, братьям, хорошо, что вас нашла родная мать. Но куда вы с ней уйдёте? На Украину? Там сейчас, кажется, спокойно, но это лишь кажется, а когда немцы уйдут — будет ещё хуже, чем в России.
— Мы всё равно уйдём отсюда, пусть даже уйти и некуда, — сказал Роман. — Мы больше не можем убивать русских людей. Да и за что? У нас же нет с ними никаких счетов.
— Есть, Роман Борисович, — возразил Дымников. — Если у вас и нет, то у них есть. Они считают, что все мы не имеем права жить. Впрочем, спорить с вами я не собираюсь. Я тоже не люблю убивать. Я здесь просто защищаю свою жизнь. Да и пора нам с Павлом. Очень желаю вам успешной дороги.
Мушкаев посмотрел на часы и согласился: пора идти. Попрощались с братьями, оставив их в саду, в наступающей вечерней прохладе. Они спешили в городской театр — там выступал с докладом генерал Марков. По его распоряжению партер предоставили городской публике, ложи, балкон и ярусы — для офицеров полка, и в первую очередь для молодых офицеров. Дымникову дали пропуск по просьбе Кутепова, Мушкаев — еле выпросил у командира полка Тимановского.