Наука умирать, стр. 77
— Это был большевистский, трофейный. Они сами его и разбили снарядом.
Огонь утихал. Посверкивали лишь отдельные вспышки в окнах.
Марков нервно шагал вдоль стен, где лежали офицеры. Атака сорвалась, однако он чувствовал, что может поднять их ещё раз. Но ведь опять лягут. И опять убитые и раненые. Выругался, позвал Тимановского:
— Степаныч! Где там у тебя штаб?
Стрельба почти прекратилась. Мушкаев осторожно выглянул наружу: двор между корпусами завален телами, некоторые шевелятся, пытаются ползти. В них стреляют — в красных и в белых, — определяют своих по тому направлению, куда раненый ползёт. А если он ошибся, потерял ориентировку? Ничего. Какая разница, кто убьёт.
— Мы за Россию, и они за Россию, — сказал Мушкаев. — Умираем рядом, но с разными идеями в мозгах. Так, прапорщик?
— Идеи вообще-то не имеют большого значения, — ответил Гольдшмидт. — Вы не занимались философией? Есть такая философская точка зрения, согласно которой жизнь человека есть непрерывная борьба. За свою жизнь, за свою женщину, за дом, за семью, за племя, за свою страну, за своё сословие или, как говорят большевики, — за свой класс. Вся история — борьба интересов, борьба за существование. Ошибаются те, кто считает, будто люди борются за великие идеи. Конечно, существуют различные идеи, но они подобны отражению света, скользящего по волнам бушующего океана. Свет не оказывает никакого воздействия на бурю, но придаёт ей какую-то красоту, а некоторым кажется, что эти отблески и есть причина движения волн. Вот там возле камня — убитый большевик: по шинели видно. Пришёл сюда, чтобы награбить и отвезти в свою хату, жить счастливо и богато, но офицеры мешают и, значит, их надо перебить. А лозунги кричал: «За власть Советов», «За социализм...» Он и не представляет, что такое «социализм».
— А мы?
— И мы сражаемся за свою жизнь, но одни говорят: «За восстановление монархии», другие — «За республику».
Командный пункт — в угловой комнате. Наверное, здесь была канцелярия — столы, на стенах доски с обрывками каких-то наклеенных бумаг. Можно расстелить карты, нанести обстановку, обдумать план боя... Но сейчас не такая война, её не начертить заранее на карте, надо идти в роты, в цепи, смотреть на своих и на противника, разговаривать с бойцами — тогда и выработаешь правильный план.
Пили с Тимановским чай и по капле спирта — коньяка уже нет.
— Нельзя, Степаныч, атаковать, — говорил Марков, — даже если отобьём казармы, штурмовать город будет некому.
Тимановский молча соглашался.
Ждали, что с рассветом красные начнут атаку. Те будто так и планировали: едва сверкнули розовым разбитые стекла предместья, как разом, почти стройным залпом грохнули орудия красных. Дрогнули стены казарм, задребезжали недобитые стекла, рядом с командным пунктом Маркова со страшным грохотом провалился второй этаж. Вели огонь грамотно — через некоторое время снаряды пошли на ближний тыл, на почти уже разрушенное предместье. Там вновь вспыхнули пожары. Затем огонь перенесли ещё дальше, на ферму, где Корнилов собирался пить чай.
Марков быстро пошёл по ротам, предупреждая об атаке красных:
— Господа, у нас один выход: устоять. Если отступим, побежим — нас всех перебьют в поле... Господа, мы отобьёмся. У нас отличная позиция...
Прибежал взволнованный Родичев.
— У меня беда, Сергей Леонидыч! — жаловался он. — Раненых эвакуировал в предместье, а туда артиллерия бьёт. Прямо по моему лазарету.
— Такая война, Гаврилыч.
Артиллерия не затихала, и атака не начиналась. Марков вернулся на командный пункт. Новостей от офицеров связи не было, телефон молчал, Тимановский уныло пил холодный чай.
— Семь часов, — заметил время Марков. — Не наступают. Они нас боятся. Ещё боятся.
В это время Деникин, поговорив с командующим, занял своё привычное место у реки, пожаловался сопровождавшему его штабному офицеру:
— Огонь сильнее, чем вчера, а Лавр Георгиевич так и не сменил место штаба.
Подошёл генерал Казанович.
— Как ваша рана? — спросил Деникин.
— Осложнений нет. Вот иду на перевязку. Не хочет командующий отсюда уходить?
— Не уговорил.
— Завтра штурм, возьмём город и штаб туда переведём.
— Я договорился с Романовским, что мы с ним не будем отходить от Лавра Георгиевича ни на шаг.
Казанович направился в штабной домик, где рядом с комнатой Корнилова устроили перевязочный пункт. Врач и сестра встретили радушно, посадили за чай с булочками и вареньем. Разрывы снарядов неподалёку в роще стали привычными, и на них обращали внимания не больше, чем на плохую погоду. Но вдруг...
В одно мгновенье пронеслись звуки летящего и вертящегося куска металла, врезающегося тебе в голову, громовой треск разваливающейся стены, взрыв, раскалывающий Вселенную... Очнулся от крика Долинского, который стоял у открытой двери в соседнюю комнату и видел, как подбросило вверх и ударило об печку командующего армией.
Так закончился сложный оперативный манёвр, задуманный генералом Корниловым для взятия Екатеринодара.
РАЗБИТАЯ АРМИЯ
Умирающего Корнилова несли на носилках к реке, в укрытое от разрывов место — на террасу над Кубанью, где любил сидеть Деникин. Он шёл рядом с носилками, утирая слёзы. Рядом шли и другие генералы и офицеры.
Из рокового штабного домика с пробитой стеной слышался истерический крик штабного офицера:
— У телефона Марков? Всё пропало! Корнилов убит!
Генерал Богаевский быстро вошёл в домик, в телефонную, вырвал трубку у офицера, грубо обругал его, сказал в телефон:
— Сергей Леонидович? Да. Командующий умирает. Нельзя допустить, чтобы армия узнала об этом сейчас. Надо держать случившееся в строжайшей тайне. Конечно, выезжайте сюда...
Только Тимановскому передал Марков услышанное. Крикнул дежурному ординарцу: «Коня!» Галопом поскакал на ферму один. Приехал туда, бросил поводья какому-то офицеру, поспешил к штабу. Там, у дороги, стояла повозка, на которую укладывали тело Корнилова. Рядом с телом Неженцева. Решили похоронить их вместе, а пока перевезти в Елизаветинскую. Кто-то ещё плакал, кто-то говорил что-то печальное. Маркова это не интересовало. В сражении нет прошлого. Даже прошедшей секунды нет — ты мог умереть за эту секунду, а если не ты, то другие успели погибнуть, и мир изменился — надо принимать новые решения. Конечно, Деникин и Романовский уединились в роще и уже всё решили.
Марков нашёл их на берегу, на любимом месте Антона Ивановича. На лице Романовского — раздумья о великом, о вечном. На Маркова он взглянул со скорбным сочувствием, но, видно, такой холодноглазый и расчётливый не умеет долго скорбеть и печалиться — в глазах генерал уловил настороженность, даже тревогу. Романовский начал говорить о постигшем армию несчастье, но поглядывал на собеседника с тем же тревожным вопросом. Марков ответил соответственно и замолчал, прямо глядя в глаза начальнику штаба. Решительности у него не отнимешь. Потому и в штабе, где вырабатываются решения, тоже смотрел прямо в глаза и спокойно выслушал Романовского, который с каким-то предупреждением в голосе произнёс:
— Разумеется, тебе, Сергей Леонидович, известно распоряжение покойного командующего о том, что его преемником является Антон Иванович, и, по-видимому, ему придётся нести это тяжкое бремя, однако окончательно решение будет принято по прибытии сюда, в штаб, генерала Алексеева. Ему уже послано донесение.
Продолжения разговора не было — генерала Маркова не пригласили остаться и участвовать в «принятии решения». Его дело — идти под пулями в офицерской цепи.
— Я должен возвращаться в бригаду. Жду атаку красных, — сказал Марков, но не сделал движения к дорожке. Всё-таки ждал. Может быть, ещё секунда, и он бы попрощался, но Романовский сказал прежним дружелюбным голосом:
— Подожди, Серёжа, я провожу тебя и передам последнюю разведсводку.