Мираж, стр. 82
— Явный шпионаж. У неё в сумочке обнаружено вот это.
Капитан достал разорванный конверт, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, передал Кутепову. Объяснять было нечего — бумага говорила сама.
— Полный план Перекопских укреплений и расположение всех артиллерийских батарей. Даже с указанием калибров.
— Что собираетесь делать, капитан?
— Я хотел отвести для допроса...
— Какой ещё допрос? Вы теперь знаете, кто я, и обязаны выполнять мои приказы. Шпионку немедленно повесить. Немедленно! Здесь. На берегу.
— Ваше превосходительство, днём... женщину...
— Да. Вы правы. В газетах уже писали, что детям вредно видеть повешенных по моему приказу. Тогда расстреляйте. Там, за пакгаузом. Тело можете отдать родственникам или кому там. Пусть везут куда хотят. Рапорт об исполнении приговора жду через десять минут.
Леонтий вернулся, когда тело Марыси внесли в каюту. Глаза её, все понимавшие и так радостно вбиравшие Жизнь, были закрыты. На левой груди алел цветок смерти с оранжево-красными лепестками окровавленных клочьев кофточки. Убийца стрелял аккуратно.
Леонтий обливал слезами и целовал её холодные ноги, её леденеющие щёки, которые столько ночей были рядом, касались его лица. Не стало единственной в мире женщины, не только помогавшей ему выжить в это ужасное время, но и открывшей ему красоту и счастье жизни.
Он вышел на палубу. Ветер прекратился, море притихло, словно ожидая его слова. И он сказал кому-то невидимому: «У меня не было цели в жизни — теперь есть: убить Кутепова. Не просто убить, а уничтожить, превратить в ничто, чтобы понял перед смертью, что он лишён звания человека, чтобы испил чашу, наполненную кровью убитых им».
Часть вторая
ГОДЫ УМИРАНИЯ
1920
Пароходы «Саратов» и «Херсон», набитые двадцатью пятью тысячами русских солдат и офицеров, ещё стояли в бухте перед небольшим полуразрушенным белокаменным городком, когда Кутепов, по обыкновению скрывавший растерянность и разочарование злобной решительностью, разразился гневом по поводу обычной для морского порта картины: к пароходам подплывали на лодках мелочные торговцы с фруктами, сладостями, хлебом, а пассажиры в обмен на товары опускали на верёвках свои вещи или деньги.
На палубе Воронцов встретил вольноопределяющегося Вострикова из батареи Дымникова, спросил о Леонтии, узнал, что тот уехал не то в Лондон, не то в Париж.
— Простите, господин капитан, умираю — хочу свежего хлеба. Отдам лишнюю рубашку, — сказал Востриков и занялся обменом.
Тем временем раздражённый Кутепов приказал:
— Через три минуты прекратить базар!
Востриков только успел спустить на верёвке свою рубашку и показывал, какой ему приглянулся хлеб, когда прозвучала команда:
— Стой! Три минуты прошли. Арестовать опоздавших.
— Что прикажете делать с опоздавшими? — спросил генерала начальник конвоя. — Один — вольноопределяющийся, другой — из технического полка.
— Отвезти на берег и расстрелять!
Он разглядывал в бинокль городок, но в ту сторону, куда пошла шлюпка с арестованными, даже не посмотрел. Там, на берегу, конвоиры выволокли обречённых на берег и расстреляли в упор из револьверов.
Слабые звуки револьверных выстрелов едва донеслись до парохода, но Воронцову они словно попали в сердце. Генерал христианин привёз сюда русских людей христиан, чтобы спасти от гибели, и начал с убийства своих людей без вины, без суда, без права.
Так 22 ноября 1920 года начинал своё существование лагерь Русской армии в Галлиполи.
1921
1
В начале января на лагерь обрушились проливные дожди. Сидели в палатках, вели пристойные разговоры — нецензурные выражения были запрещены приказом, а запрет на критику лагерных порядков или, не дай бог, самого генерала, подразумевался без приказа. Больше всех говорил штабс-капитан Белов. Жалел, что из-за дождей отменили парад в Крещение, с восторгом вспоминал парад в декабре по случаю приезда Врангеля, восхищался идеей Кутепова организовать театр и ставить Островского.
— Вы не знаете, где похоронили Вострикова? — спросил Воронцов. — И того, другого, расстрелянного вместе с ним?
Белов опешил.
— Не знаю, — забормотал он. — Не интересовался. Столько уже умерло.
— Господа, бросьте пустые разговоры, — прервал их валяющийся на койке подполковник Шепелев. — В такой дождь о чём-нибудь весёлом бы.
— Я понимаю, что мои воспоминания о тех расстрелянных представляются неуместными, — согласился Воронцов, — но я воевал с Востриковым. Под Харьковом, в Крыму. Он был прекрасный командир орудия, а его убили за то, что он опоздал на 10 секунд. Это нельзя простить убийце.
Шепелев демонстративно запел, как иногда поют люди, когда им больше нечего делать:
Некоторые из находившихся в палатке подхватили:
— Чего не умею, так это — петь, — сказал Белов. — До свидания, господа.
Он ушёл, и песня прекратилась.
— Да-а, — подтвердил Шепелев. — Петь не умеет. Но вы-то, капитан, зачем затеваете сомнительные разговоры? Мы все вас уважаем. Мало таких хороших людей, как вы, но хорошие люди почему-то ведут себя так, что их становится всё меньше и меньше. Мы не хотим, чтобы вы исчезли.
2
Воронцов иногда со стыдом признавался себе, что верит в Бога не совсем бескорыстно. Примером ему в жизни служил отец, начавший жизнь в бедности, но трудом и с помощью дальних родственников сумевший разбогатеть, выкупить родовое имение, привести его в порядок, вырастить чудесный сад, воспитавший трёх сыновей и дочь и, главное, сумевший вовремя умереть. Его хоронили весной 1914-го, когда была Россия, сыновья служили ей, дочь удачно вышла замуж, появились внуки... Его смерть была какой-то неожиданной и непонятной: не то от воспаления лёгких, не то от рака, не то ещё от какой-то болезни. И лет было едва за 60. Доктора не могли понять — сын понял. Его Бог прибрал, чтобы отец не увидел ужасный конец семьи и всей России. Погибли на фронте старшие сыновья и зять, после чего сестра заболела неизлечимой нервной болезнью. Чтобы не видел своего разорённого имения, вытоптанного и засохшего сада, где когда-то маленький Максим пропадал в малине или собирал упавшие яблоки... Мать оказалась крепче, прожила ещё несколько лет после революции. У женщин другие отношения и с жизнью, и с Богом.
Максим признавался себе, что живёт по законам христианским не только потому, что они верны и других нет, а ещё и потому, что надеялся на своевременную смерть: и его, как отца, Бог убережёт смертью от невыносимой жизни.
Воронцов смерти не боялся.
Не испугал его вызов к Кутепову, даже если там его ждёт военно-полевой суд и расстрел.
Генерал жил в удобном, построенном специально для него, скромном домике. Из окон виден почти весь палаточный лагерь с линейками, грибочками, клумбами, далее — неласковый бушующий пролив. С другой стороны дома — строения и палатки для семейных и женщин, хотя для большинства из них генерал сумел найти место в городе, где был и госпиталь.