Мираж, стр. 17
Шагали они особенной юнкерской походкой, выбрасывая руку чуть в сторону: винтовки в положении «на плечо», штыки выравнены, подняты высоко, по-гвардейски; лязгают шпоры в такт чётким шагам. Вот она, истинная Россия.
Из магазина тем временем вышел железнодорожник в шинели и фуражке, хмурый и небритый, с буханкой хлеба в руке, посмотрел вслед юнкерам, сказал со зловещей угрозой:
— Понаехали воевать, мать вашу!.. Кадеты... Всех вас уложим!..
На последние выборы полкового комитета приехал из Петрограда Заботин. Собрались в штабной комнате. Всё было другое, и все были другие. Никаких «здравия желаю», никто не собирался ждать, пока соберутся офицеры и явится сам полковник. В дверях толкотня.
Заботин поднялся, как самовластный хозяин, и начал по-петроградски:
— Товарищи! Сейчас у нас по всей России новая власть, и я как уполномоченный властью к вам из Петрограда. Мы там раздавили контру юнкерского мятежа во главе с офицерами. А все эти мятежи, вся контрреволюция идёт от того, что до сих пор командуют офицеры. Нам не нужен в командиры полковник Кутепов. Мы выберем своего солдата или унтер-офицера. А Кутепов, конечно, грамотный и может полку пользу принести. Тут как-то за него один писарь очень заступался. Наверное, полковник хорошо знает писарское дело, вот я и предлагаю выбрать Кутепова писарем хозяйственной части полка. Пускай наводит там порядок. Кто за? Абсолютное большинство. Принято. А теперь...
Все офицеры поднялись и покинули это собрание. Кутепову, не присутствовавшему на нём, сейчас же передали о позорных выборах. Офицеры столпились в его кабинете.
— Господа, — сказал полковник. — Мы обязаны сохранить знамя полка, не ждать, пока его разорвут «товарищи». Сейчас на постах ещё старый караул, подчиняющийся мне. Давайте воспользуемся этим и спасём Преображенское знамя.
Малевский-Малевич взялся за дело. Он вошёл в помещение, где шло собрание и оттуда раздавался громкий смех, и очень официально, словно действуя в соответствии с какими-то правилами, обратился к Заботину:
— Товарищ председатель собрания! Ввиду снятия полковника Кутепова с должности командира полка прошу в соответствии с уставом поручить полковнику снять старый караул, а также принять старое знамя для передачи в музей для хранения.
— Нехай берут! — закричали солдаты. — У нас нынче красное знамя будет!.. И караул свой поставим. Голосуй командира, Заботин!
Кутепов твёрдым командирским шагом подошёл к караульному помещению, вызвал начальника караула капитана Зуева.
— Господин капитан, — сказал полковник. — В связи со снятием меня с должности командира полка я снимаю караул. Приказываю вам снять все посты и передать оружие и имущество новому командиру полка. По договорённости с полковым комитетом знамя полка прошу лично вас взять с поста номер один и принести в чехле в мой кабинет. В кабинете уже появились бутылки с бимбером, и успевший захмелеть Малевский-Малевич лежал на диване, плакал и вспоминал былые победы.
— Капитан Зуев, приказываю вам снять чехол и отделить знамя от скобы и древка.
Перед офицерами развернулось смятое Георгиевское знамя.
— Господа офицеры! — скомандовал Кутепов, и те, кто мог стоять, приняли положение «смирно». — Вольно! Предлагаю желающим на память отрезать части знамени — здесь где-то есть ножницы — большевики всё равно его уничтожат, как символ царского режима.
Всего несколько человек воспользовались предложением полковника.
— Я беру себе Георгия. Буду носить на груди рядом с портретом матери. А вам, капитан Зуев, поручаю сохранить то, что осталось, — сказал Кутепов, а потом спросил:
— Или поручим другому, а вы со мною на Дон? А если хочешь, доверши демобилизацию, езжай в Петроград, береги полковое добро и, когда немцы займут город, сбереги жён, детей и всех, кого надо.
— Всё равно на Дону встретимся, Александр Павлович.
1917. ДЕКАБРЬ
Корнилов его не принял.
Наверное, в манерах Кутепова, во взгляде, в движениях что-то осталось от того недоростка, юноши с чужой фамилией. Хоть по законам Российской империи она, конечно, правильная, полученная от усыновившего его отчима, но ведь был и настоящий отец, и что-то осталось в нём от него. Что-то осталось и от юнкера, изо всех сил старавшегося преуспеть, поскольку другого хода в жизнь не было. Тогда преуспел — стал фельдфебелем. Вероятно, в нём осталось нечто такое, что начальники с командирским чутьём сразу угадывают, решая, что не надо с ним дипломатничать, подыскивать службу, убеждать, уговаривать, а без долгих объяснений можно отдавать приказ и направлять туда, где требуется настоящая военная служба — убивать врагов. Вот и Алексеев...
Принял его в старой генеральской форме, помятой, плохо почищенной. В глазах — непреходящая усталость. Вежливо расспрашивал о том, как добрался, как устроился. Не рассказывать же, что в офицерском общежитии пришлось чуть ли не стрелять в дежурного, не желавшего предоставить комнату полковнику, известному алексеевцу, или о ночном шуме, возникшем у входа в общежитие. Молодая женщина кричала, что здесь живёт её жених и требовала от дежурного, чтобы этого жениха немедленно разыскали и предоставили ей, не то она утром вызовет из станицы казака-отца, и он тут всё разнесёт. Едва уговорили её отложить встречу с женихом до утра. Женихом оказался... поручик Дымников. Утром он смотрел на полковника круглыми честными глазами и говорил: «Всё же как хорошо, что в расположение воинской части не пускают посторонних. Какая она невеста? Переночевал два раза, а она размечталась». Упоминание об отце, правда, заставило его задуматься. Вновь напоминая лицом Дантеса, поручик говорил: «Может, на операцию против красных напроситься или податься в отряд к Чернецову? Как вы думаете, Александр Павлович?»
В беседе с генералом обо всём этом неуместно упоминать.
— Лавр Георгиевич тоже уже здесь, в Новочеркасске, его текинцы по дороге были перебиты, разогнаны. Добрались всего человек 40, а служить у генерала остались лишь семеро верных, — с усталым безразличием сообщил Алексеев и, почувствовав немой вопрос Кутепова, добавил: — у нас с Лавром Георгиевичем были крупные разногласия.
— Он всё ещё за республику?
— Дело даже не в политических взглядах — будущее государственное устройство России будут решать другие люди. Речь шла об управлении армией, о военных планах. Он так был обижен на меня, что даже хотел уехать в Сибирь. К переговорам подключили Антона Ивановича, и, наконец, решили: армия — Корнилов, внешние сношения и политика — я.
— Михаил Васильевич, я готов немедленно формировать полк, батальон или какой-нибудь отряд и повести его на самый опасный участок.
— Какой полк, уважаемый Александр Павлович? Какой батальон? У нас здесь одни командиры полков и батальонов. Солдат нет — только юнкера. И всего в нашей армии около трёх тысяч. Откуда брать пополнение — неизвестно, а сражаться надо каждый день.
— Россия просыпается.
— Да. Большевики разорили страну, зимой начнётся голод, а они ещё половину страны отдадут немцам, тогда русские люди и поклонятся нам, Александр Павлович, скажут: «Придите и спасите». А пока будем сражаться, чтобы выстоять, выиграть время. Вы ведь знаете Тимановского? Он с остатками своего полка защищает Таганрог. Большевики атакуют его огромными силами, и ему требуется помощь. В городе много большевистски настроенных рабочих, они могут восстать и ударить с тыла. Я назначаю вас начальником Таганрогского гарнизона. В вашем подчинении георгиевские кавалеры Тимановского и юнкерское училище полковника Мостенко. Я пришлю ещё отряд офицеров.
— Но ведь армией руководит Лавр Георгиевич.
— Это я с ним уже согласовал, — сказал Алексеев и улыбнулся.
И тот, и другой знали, кто готов идти в бой.
Прежде, чем попрощаться, генерал вдруг сказал: