Мемуары сорокалетнего, стр. 56

Приезжий

У Маргариты Артемьевны было удивительное чувство времени. Не только летом, но и глухими зимними утрами, когда за окном еще совсем темно и лишь косо ложится на потолок отблеск уличного зеленоватого фонаря, она просыпалась ровно в восемь, потому что Степану нужно было к половине десятого на работу. Иногда она просыпалась раньше и лежала, стараясь не шевелиться, охраняя сон мужа, но ровно в восемь будто бы от какого-то внутреннего толчка выскальзывала из-под одеяла, накидывала на плечи халат, проводила расческой по волосам и только тогда негромко говорила:

— Степа, вставай!

Степан, как всегда, прикидывался, что еще досматривает последний сон. Он что-то мычал, будто спросонок, хмурился, ерзал головой по подушке. Маргарита Артемьевна наклонялась над мужем и так же тихо, но чуть врастяжку повторяла: «Степа, вста-вай», — и тут же легонько, как новорожденного, целовала мужа в лоб. И не успевала она отодвинуть лицо на расстояние взгляда, как глаза у Степана немедленно распахивались и одновременно его руки обхватывали ее плечи. Глаза были ясные, веселые, хитрые. «Вста-ю!» — нараспев, в ее же тональности, бодрым, уверенным голосом отвечал Степан и целовал жену. И Маргарита Артемьевна каждый раз удивлялась тому, как же сильно она любит своего мужа.

Пока Степан по заведенной с молодости привычке делал зарядку (когда они только еще поженились, жили в тесной комнатушке возле Никитских ворот и Степан вставал к шести, он делал зарядку под радио, по команде знаменитого Гордеева, потом они переехали сначала в комнату побольше, а потом — в трехкомнатную кооперативную квартиру в Теплый Стан, и Степан размахивал руками уже под аккомпанемент новых модных песен на долгоиграющих пластинках, которые ставил сначала на простенький, чемоданчиком, проигрыватель «Ленинград», потом на стереофонический «Аккорд», а теперь пластинка крутилась в огромном японском агрегате, снабженном таким количеством рычажков, шкал и мигающих глазков, что разобраться в них Маргарите Артемьевне с ее гуманитарным образованием было не под силу), пока Степан делал зарядку, Маргарита Артемьевна готовила завтрак и накрывала на стол: как всегда, тарелку вчерашнего борща; яичницу с салом и стакан молока, — Степан с утра любил поесть плотно, в Москве был прописан уже давно, а вот чаевником так и не стал.

Потом Маргарита Артемьевна смотрела, как муж ест. Весело, аккуратно, тщательно пережевывая. Изредка, не переставая жевать и работать ложкой, Степан улыбался жене. Сидел он подтянуто, не растопыривая локти, интеллигентно, уже в чистой, наглаженной рубашке, с галстуком, и хотя от окна чуть по зимнему времени дуло, пиджака Степан не надевал — еще капнешь на него ненароком.

И вот так уже скоро два десятка лет Маргарита Артемьевна по утрам, как говорится на молодежном жаргоне, «балдела», глядя на мужа. Господи, думала она, за что же счастье такое привалило! И знала, что в этот момент улыбается. Лицо становилось умильным, глупым. И чтобы муж не видел, она отворачивалась к окну, и, как бывало почти каждый день, сознание ее переключалось на другое…

Уже двадцать минут девятого. По радио прочитали последние известия, и Диктор перечисляет дневные передачи. Маргарита Артемьевна слушала вполуха, а сама с привычной жадностью наблюдала картину, открывающуюся за окном.

Как она любила поначалу свой новый район! Они переехали сюда со Степаном, когда всего лишь несколько домов стояло у кромки леса. По воскресеньям зимой ходили на лыжах. Выйдешь из подъезда — и уже лыжня. А летом брали несколько бутербродов, две бутылки пива и гуляли по лесу, а на обратном пути устраивали небольшой пикничок возле пруда. В том лесу, который начинался прямо от подъезда, встречались грибы, и один раз они видели ежика. А потом стали строить дома, началась сутолока в автобусах — тогда еще и Маргарита Артемьевна и Степан ездили на городском транспорте, — и все равно Маргарите Артемьевне нравился ее район. Чистенький, новенький, светлый. Ей казалось, что она живет в городе будущего, где лес обязательно должен подступать к окнам. Но перед ее домом, перед окнами, начали строить школу. И строительство и школа не смущали Маргариту Артемьевну. Ну что же, если из кухни не видно леса, зато он виден из спальни. Та же самая зеленая летом и бурая зимой стена, разбегающаяся далеко, почти до горизонта, до Киевского шоссе. Она не ожидала, что так тяжело ей будут доставаться утренние часы. Особенно зимой, когда нервы напряжены: у всех не хватает витаминов, и поздно рассветает.

Утром, когда в восемь часов Маргарита Артемьевна входила в кухню, первым делом она отодвигала занавеску — и, сколько бы она ни уговаривала себя не делать этого, — бросала взгляд на школу, на школьный двор перед окнами. Стоят! У школьного подъезда в круге качающегося фонаря уже стоят несколько закутанных фигурок с огромными, как у наполеоновских солдат, ранцами за плечами. Это первоклассники. Они еще торопятся в школу, боятся проспать и приходят загодя, ожидая, когда откроется дверь. Фигурки обсыпаны снегом, снег, как на карнизе, лежит на ранцах. Бедные, наверное, еще не выспавшиеся детишки. Совсем воробьи, а вот уже появились обязанности, уже жизнь с ее заботами обрушилась на них. С какой-то удивительной жадностью рассматривает их всегда Маргарита Артемьевна, а сердце стучит, стучит…

Степан знал об этой ее привычке, но виду не подавал. Чаще всего отвлекал жену от пейзажа за окном.

— Маргарита, а где соль?

— Маргоша, чайник уже кипит.

— Маргошенька, посмотри, пожалуйста, переложил ли я в карман пиджака бумажник?

И Маргарита Артемьевна, которой были знакомы все эти маневры Степана, каждый раз думала: какой у нее чуткий и внимательный муж.

Они познакомились в 1966 году. Степан уже отслужил армию, вернулся к себе в село под Днепропетровск, но там покрутился и, хотя жизнь в селе уже была сытая, добротная, решил подаваться в Москву, в лимитчики, ближе к культуре и городским радостям. Правда, и родители его, поглядывая на статную фигуру сына, на обтягивающую армейскую форму, на значки, нашивки и лычки, на здоровый румянец, полыхающий на широком чернобровом лице — ну, хоть в кино или по телевизору показывай, — дома не задерживали: это мы всю жизнь в черноземе прочулебякались, а уж наш послевоенный огарышек пусть поищет другой доли, поживет в холе городской, чтобы и мы ему и все село завидовали, а уж мы здесь покопаемся и на колхозной пашне и на приусадебном участке, мы уж свою кровинушку в обиду не дадим, нехай цветет в городской сладости, мы уж здесь и редиску будем растить и помидоры и кабанчика лишнего заведем, благо Днепропетровск рядом, а горожане и до ранней, еще золотой редиски охочи, и помидоры уважают, и от деревенского сальца в ладонь толщиной, с чесночком и с прижаренной шкуркой не отказываются.

Ну что ж, если родители увидели склонность сына пробиваться в жизни, разве он против них пойдет? Ведь молодой он, еще хочется все попробовать, но и не без расчета в голове парень, не без крестьянской осмотрительности. Поласкался в деревне месяц-другой, поспал на родительских пуховиках, поднабрал жирку на варениках, борщах с пампушками и со старым духовитым салом, посмотрел, как в начинающуюся распутицу его сверстники корежатся с техникой и землей, покружил голову новой учительнице — так покружил, что хочешь не хочешь или женись, или уезжай, — взвесил все «за» и «против», зашил в карманчик трусов два десятка мятых, волглых червонцев и двинулся в столицу. Молодой, здоровый, судьба вытянет!

В Москве дело у него сначала пошло славно. Устроился на конвейер на АЗЛК, дали общежитие с чистым бельем и душем, мать посылки с салом посылала, и уже можно бы оглядеться, чтобы решить, куда дальше шагать, но тут взыграла здоровая молодая кровь. Быстро освоился Степан по этой части, недоступных целей себе не ставил, немыслимой книжной любви не искал, жил весело и сытно: всегда обшит, обглажен женскими руками, накормлен, напоен. В общежитие забегал, только чтобы проверить, не пришло ли письмо из дома, да изредка кровать помять, чтобы и комендант, и воспитатель, и соседи по комнате знали, что жив он, что прав на свою койку и тумбочку никому не передавал. А работал хорошо, это для него было свято. Так, быть может, и тянулась бы жизнь у Степана, если бы, на несчастье, не встретился он с такой же искательницей приключений, как и сам. Молодая женщина оказалась милой, уступчивой, у Степана был день получки, они вдвоем посидели в кафе, потом поехали к подруге этой женщины, на окраину города, там снова пили, танцевали, пришли какие-то гости, все погрузились в такси и поехали на Киевский вокзал, в ресторан. По дороге вновь прибывшие гости начали грубо приставать к женщинам. Степан не вытерпел, огладил одного из грубиянов по роже. Завязалась драка. Воспользовавшись численным преимуществом, отчаянные эти ребята высадили Степана из такси-фургончика на шесть человек с двумя откидными креслами сзади и уже на твердой земле, под пронзительный визг женщин крепко, до бесчувствия избили. Кончилось все тем, что обалдевший от происшествия, без шапки, без денег, Степан оказался ночью на скамейке возле памятника Тимирязеву у Никитских ворот…