Мемуары сорокалетнего, стр. 50

Лешечка смотрит на жену. Крепкая, здоровая, ни капли лишнего жира, обняла за плечи Шурика и сидит лыбится со студентами.

Лешечка обводит глазами пляж. В мареве, поднимающемся от гальки, колышутся тени. От моря через удары набегающей волны доносятся радостные крики детей. Ему хочется взглянуть на все весело, непредвзято, хочется радоваться солнцу, морю, тому, что он здесь, за тысячу километров приехал. Он здоров, слава богу, и дети здоровы, какого ему еще рожна надо? Бирюльку, гостинец отняли у мальчика. На концерт не пустили. В автобусе жарко. Радуйся тому, что есть. Жизнь коротка. Разве каждый может не думать, сколько будет стоить обед в ресторане и одно кило винограда или сразу пять купить на рынке? Вон студентики коечки снимают, в сарайчиках спят, на лоджиях, в кухнях. Да это счастье иметь здесь, в Сочи, то, что имеет он. Но перед глазами спокойные, нарядно и легкомысленно одетые люди, спускающиеся по лестницам в кондиционированных вестибюлях, фуникулер, идущий с горы от санатория имени Орджоникидзе прямо на пляж, веселые лица в вагончиках. Перед глазами хлопает тент над полупустым, выдвинутом на сваях в море медицинском пляже санатория имени Мориса Тореза, и снова черные жлобские мысли загораживают Лешеньке рассудок. Он старается не думать, но злая муть не проходит. Он лежит на спине, солнце нещадно жжет живот, ноги, он знает, что обгорит, но не идет в воду.

«Хохочет, заливается. Конечно, ребята молодые, здоровые, а у него хоть плечи и грудь мускулистые, налитые, но живот дряблый, с жирком, ноги жидковаты. Ему некогда делать по утрам гимнастику, бегать по субботам и воскресеньям трусцой. Ему бы только за эти два дня отоспаться. Она довольна жизнью — что хотела, то и получила. Но ведь и за меня распорядилась. Ей что, помешал мой техникум? Она что, меня туда устраивала? Я еще до женитьбы в него поступил. А когда Шурик родился, она меня, видите ли, пожалела, проявила заботу».

Как в кино перед глазами у Лешечки встал тот вечер.

Уже с месяц, как Шурика привезли из роддома, но Светлана спать рядом все не разрешала. И вот в первую же ночь, когда они легли вместе и когда Светлана уснула, Лешечка встал и пошел на кухню делать контрольную за второй курс. Он как сейчас помнит, как хорошо и удачливо писалось ему тогда. Цифры и формулы будто сами становились на место в правильной логической последовательности. И его тогда восхищало и радовало свое умение, умение человеческого мозга в таком строгом порядке конструировать и расставлять жизнь, и он получал наслаждение от этой своей работы. Но часа в два ночи вошла Светлана, в халате, причесанная, будто и не спала, села напротив него, взъерошила ему волосы:

— Получается, Леша?

— Получается.

— А зачем это нам, Леша? Ты разве хочешь менять работу?

— Нет, не хочу. Другой такой не найдешь.

— А инженер знаешь сколько получает?

— Знаю. Но я ведь не для этого…

— Вот и в газетах пишут, что лучше быть хорошим рабочим, чем плохим инженером. Зачем ты гробишь здоровье? Я тебя и рабочим буду любить всю жизнь…

За меня распорядилась? «Леша, тебе надо всю жизнь крутить гайки? Гайки, гайки, гайки, рубли, рубли, рубли. Больше рублей. В этом году будем покупать дачу, сад сажать для детей! Выйдешь, видишь ли, на пенсию, будешь под вишнями пить чай». Мужчина, видишь ли, — где это она, интересно, вычитала? — должен воспитать сына, построить дом и посадить дерево. Это значит, мне еще корежиться, сажать деревья! Для детей, для жены, для будущего. А что ему сейчас? Солнце жарит, обугливая живот и спину. Как визгливо кричат дети! А море грязное, плавают у берега арбузные корки, куски хлеба. А он, Лешечка, здесь купается.

Лешечка встает, разминает сильные, тронутые ровным загаром плечи. Красивый, видный, чуть лысеющий блондин, и негромко кричит жене:

— Светик, я возьму у тебя из сумки трешничек, пойду выпью холодного винца. Ладно?

Светлана хохочет со студентами. Она понимает, что именно сказал муж, на секунду тревожная тень ложится у нее на лице, но она себя успокаивает: «Ничего, он в отпуске, пусть побалуется».

Через год профбюро автостанции постановило ходатайствовать перед администрацией об увольнении слесаря Воронцова А. К. за систематические прогулы и пьянство. К удивлению Лешечки, особенно непримирим был его старый друг Федор Александрович. В свое оправдание Лешечка ничего высказать не мог. И чего ему надо? Дом есть, семья, хорошая работа.

— Распущенность одна, — поддержала Федора Александровича кладовщица Клавдия, — позорит звание рабочего.

Дома Лешечку ждал новый удар.

— Все. Мое терпение кончилось, — тихо, спокойно, не повышая голоса, сказала Светлана, — я от тебя ухожу.

— И кому ты с двумя пацанами нужна? — усмехнулся Лешечка.

— Федор развелся с Таисией. Мы решили с ним сойтись. Дети его любят.

«Ну, если две такие щуки объединились, то мне крышка. Надо мотать. Завербоваться, что ли, — лениво подумал Лешечка, — или переехать к матери и устроиться в колхоз работать на самосвале?..»

Родственница

— Это ты, Федя?

— Это я, — отозвался голос в трубке.

— Она умерла?

— Умерла, Костя. Вчера ночью.

— Почему же ты не позвонил?

— Не хотелось лишний раз беспокоить, и так тебе достается, но похороны завтра в час, и я боюсь, некому будет выносить.

— Как всегда со старухами…

Мы помолчали.

— Она дома, Федя?

— В больнице. — Федя старался не произносить слово «смерть». — Но ты, Костя, пожалуйста, подъезжай к дому.

— К половине одиннадцатого?

— К половине одиннадцатого. — Федя размышлял. — А как ты определил время?

— Маршрут известный, слишком часто мы начали ездить по нему. Снаряды падают все ближе.

Мы оба вспомнили позапрошлое лето. Жаркое, как сковородка, солнце и два часа ожидания рейса из Бухары. Потом пришел рейс, мы подождали, когда выйдут все пассажиры, нагруженные фанерными саквояжами с виноградом, сгрузят все чемоданы, и только потом подъехал автокар, чтобы забрать огромный деревянный ящик с зашитым внутри него другим — цинковым. Николай был первым из нашего класса. Первый сорокалетний. Я не верил, что в этом ящике мог поместиться огромный, шумный, бесконечно энергичный Николай. Вот уж в ком было, казалось, здоровья на всех. А тут геологический маршрут в горах, два рюкзака — свой и несмышленыша коллектора, а ночью, под утро, — только вздох, какой-то задавленный крик, и потом два часа несмышленыш с отважным сердцем делал нашему другу искусственное дыхание…

— Да, Костя, тебе то досталось больше всех.

— Ты не переживай. — Я постарался отвлечь Федора, я про себя еще совсем недавно знал, что я-то ломовая лошадь, я-то смогу выдержать все. — Поддерживай Светку. Она, наверное, очень переживает.

— Переживает, — неопределенно ответил Федор. — Прощаемся?

По моим репликам Наташа все поняла. У женщин удивительная реакция. Она сразу сказала:

— За руль ты завтра не сядешь.

— Я возьму казенную.

Потом Наташа расплакалась.

— Господи, ну почему же все так тебя, Костенька, мучают?! Сколько же можно! Ты стал какой-то похоронной командой. А если не хоронишь, то перевозишь мебель, таскаешь какие-то ящики на седьмой этаж. Ну что, твои друзья не могут заплатить лишнюю пятерку, чтобы избавить тебя? Я сама готова уплатить. Вот Колька так же надрывался. Все ему нужно было сразу. И докторская, и друзья, и целый выводок детей завел, и Клавдия с ее претензиями. Ты разве забыл, какая у тебя сумасшедшая работа? В день по четыре стресса. Я завтра позвоню твоему парторгу, заму, твоей секретарше, чтобы они тебя не пускали. Не пущу я тебя завтра никуда! Вызову врача, уложу. Ты вот и сейчас уже весь трясешься. Я представляю, какое у тебя давление.

— Пустишь, Наташа, пустишь. И сама знаешь, что пустишь.

Ночью я долго не мог уснуть. Наташа тоже только делала вид, что спит, лежала на спине, не ворочалась, дышала ровно, лишь иногда придержит дыхание: слушает, гадает, сплю ли я. Наконец я не выдержал.