Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945, стр. 26
После долгих и тяжелых боев численность орудийных расчетов доходила до трех-четырех человек вместо восьми по норме. А ведь объем работ не сократился. Поэтому, когда в расчет прислали двух западных белорусов, мы искренне радовались.
Один из новичков, уже немолодой ремесленник Очкас с успехом заменил Кусьмина, выбывшего по ранению. Он добросовестно выполнял все поручения, быст ро подружился с наводчиком Гарошем и всячески старался ему услужить. К остальным солдатам относился вежливо, но без подобострастия. Командира орудия явно побаивался.
Отличительной чертой Очкаса была его кристальная честность. Нельзя было даже представить себе, что он может взять чужую вещь. Когда нам разрешили раз в месяц отправлять домой посылки, Очкас воспользовался этим правом лишь два-три раза и только в тех случаях, когда посылаемые им вещи находились в домах, хозяева которых бросили свое имущество.
Вторым из новичков был тридцатидвухлетний белорус Антон Станчиц, крестьянин из-под Барановичей. Был он со всеми одинаково приветлив, часто застенчиво улыбался, в разговоры вмешивался редко. Вскоре стало ясно, что он стеснялся своей малограмотности – два класса польской школы. Мне он сразу же понравился, и в свободное время я стал учить его русской грамоте.
Через некоторое время нам стало известно, что оба белоруса были верующими баптистами и совершенно не употребляли спиртного. Когда в холодное время года старшина раздавал водку, Очкас просто отказывался, а Станчиц подставлял свою кружку, а потом выплескивал ее содержимое на землю. Заметив это, все были потрясены. Ну, не хочешь – не пей. Но зачем же выливать?
Но Антон только улыбался, а потом, когда его буквально взяли за горло, прямо глядя в глаза командиру, твердо заявил:
– Бог не велит.
– Не велит тебе, отдай нам.
– Нельзя, Бог всем не велит.
Дальше разговаривать на эту тему Станчиц отказался. Да и вообще про его отношения с Богом мы больше ничего не узнали. Когда все это дошло до замполита, он сильно заволновался, вызвал меня и начал расспрашивать, как ведут себя новые солдаты и не пытаются ли они обратить товарищей в свою веру. Нет, оба они о Боге никогда не говорили и никакой агитации не вели. А что касается своих служебных обязанностей, то здесь никаких претензий к ним не было.
Как-то раз батарея была выставлена на прямую наводку в месте возможного появления немецких «Тигров». Орудия расставили и замаскировали в роще у подножия холма. Перед огневой позицией было большое поле, а на его противоположной стороне, примерно в километре, виднелся хутор, от которого мимо нас проходила грунтовая дорога.
Как всегда бывает, когда чего-то ждешь, «Тигры» появились неожиданно. Первым их увидел дневальный, истошным голосом завопивший:
– Танки!
И действительно, недалеко от хутора по дороге двигались три «Тигра». Из землянки выскочил заспанный командир второго взвода и, не разобравшись в ситуации, дал команду:
– Огонь!
Однако стрелять было нельзя, так как танки находились за пределами даль ности прямого выстрела, то есть когда наибольшая высота траектории снаряда превышала высоту цели. При стрельбе по танкам на ровном месте дальность прямого выстрела нашей гаубицы составляла не более 800 метров. Я уже имел опыт стрельбы прямой наводкой и сразу же закричал, чтобы танки подпустили ближе. Но командир четвертого орудия то ли не услышал, то ли не понял и выстрелил. Тан кисты заметили батарею, развернулись и, двигаясь зигзагами, открыли беглый огонь в нашу сторону. Боевые расчеты дрогнули и бросились в укрытия. Не выдержали нервы.
Возле первого орудия остались лишь трое: наводчик Гарош, Станчиц и я. Когда до ближайшего танка оставалось метров семьсот, мы выстрелили. И сразу же прогремел выстрел четвертого орудия. Кто из нас стрелял точнее, неизвестно. Но из одного танка повалил черный дым. Мы выстрелили еще по разу и увидели, как два других «Тигра» развернулись, на несколько секунд остановились, а потом быстро покатили в сторону хутора и скрылись в лесу. Позже мы подошли к подбитой машине и поняли, что ее экипаж успел перебраться в отступившие танки.
После этого короткого боя я не стал укорять убежавших солдат, а только при всех спросил Антона, почему он не убежал с другими. Солдат удивленно посмотрел на меня и спокойно ответил:
– Так вы же не велели.
В этом он был весь. Безоговорочное выполнение приказа и такая же безоговорочная вера в Бога – не библейского, а своего собственного, которого он постоянно носил где-то в себе.
Станчиц никого не учил и никому не навязывал своего мнения. В то же время он часто удивлял нас своей прямотой. И однажды мы стали свидетелями такого случая. В штаб дивизиона пришел белорусский крестьянин и пожаловался, что у него украли поросенка. Это было неприятное сообщение, грозившее серьезным наказанием виновного. О чем и как говорили в штабе, нам никто не рассказывал, но мы точно знали, что ординарец командира второго взвода вечером куда-то уходил, а утром возле землянки лейтенанта пахло жареным. И на другой день Станчиц, прямо глядя на командира, упрекал его в том, что он распустил своего ординарца, который ему вообще не положен. Говорить это Малахову, пользующемуся на батарее дурной славой, мог только очень честный и мужественный человек. И Малахов промолчал.
Демобилизовали Антона в феврале 1946 года, и я еще несколько лет с ним переписывался. В одном из писем он писал: «Давай дружить как на фронте приезжай к нам будем вместе шпикулировать бо ясным трудом счас тяжко прожитомите…»
«Шпикулировать», хотя это и не ясный труд, в его понимании не было большим грехом и Богом не возбранялось.
К концу лета наша часть вышла к границе Белоруссии с Польшей, и нам очень хотелось по мосту пешком перейти Буг и сделать хоть несколько шагов за границей. Мы даже попросили об этом командира дивизиона. Но нам было отказано.
В штабе дивизии готовили план наступления на Варшаву, до которой оставалось всего несколько сот километров.
По восточной Европе
В Польше
После вступления в Польшу наш полк почти два месяца с боями двигался на Запад и наконец вплотную подошел к Висле. За это время мы участвовали в освобождении многих крупных городов, включая Варшаву, а потом захватили города Бромберг и Шнайдемюль, прошли через всю Померанию, штурмом овладели городом Альтдамм и вышли на Одер.
Никто из огневиков нашего дивизиона никогда не был за границей, и для нас все было интересным: дороги, города, сельские населенные пункты, различные религиозные постройки и конечно же люди, их жизнь и отношение к нам. Чаще всего местное население встречало нас хотя и настороженно, но без активной враждебности. А иногда на лицах поляков появлялись улыбки и признаки доброжелательности.
В теплый осенний вечер батарея расположилась недалеко от польской деревни. После ужина ребята развели костер и, как часто бывало, повели разговор о ближайшей перспективе. Мы уже давно забыли об отступлениях и обсуждали предстоящее форсирование Вислы, освобождение Варшавы и дальнейшее продвижение на Запад.
Уже почти стемнело, когда к нам подошел пожилой поляк с какой-то сумкой. С трудом выговаривая русские слова, он поздоровался и рассказал, что немцы, недавно ушедшие из этих мест, отобрали у местных крестьян почти весь собранный урожай. Ему, правда, удалось кое-что спрятать, за что он нас благодарит и просит принять несколько килограммов муки нового урожая. Не ожидая такого подарка, мы отказались. Но старик молча поклонился, поставил сумку на землю, еще раз поклонился и пошел в сторону деревни.
Несколько минут все молчали. Потом заговорил Гарош:
– Хороший мужик. Спасибо ему. Если бы достали соды, я бы завтра угостил всех оладьями.
И все почему-то засмеялись.
На другой день кто-то из ребят принес и торжественно вручил Гарошу баночку с содой.
Замесив тесто и бросив в него щепотку соды, наводчик принялся за дело. Стопка оладий быстро росла. А когда Осипов попытался стащить одну оладушку, он тут же получил подзатыльник. После того, как все было готово, оладьи разложили по котелкам, и наступил момент дегустации. Но оладушки не получились. Вместо соды в баночке оказался обычный стиральный порошок. Потом мы часто вспоминали милого польского старичка и оладушки со стиральным порошком.