Моряна, стр. 34
Перебирая на вешалах сети, Турка сквозь зубы процедил:
— Входи... Будем делиться...
Яков переступил порог и остановился неподалеку от бочки с солью.
— Получай мену вобельных, — и Турка полез в дальний угол, где висели вконец обветшалые сети, которыми не ловили уже несколько лет; чиненные да перечиненные, они, кроме того, настолько перетрухли, что от одного прикосновения к ним рвалась нитка.
Задрожав, Яков вцепился руками в края бочки.
— Принимай! — и Турка начал бросать на пол связки сетей. — Пять концов... Десять... Пятнадцать...
Он считал, а сын, казалось, и не слышал.
От обиды Яков дрожал, его подмывало крикнуть отцу что-либо злое, оскорбительное. Но он сдерживал себя, продолжая молчаливо оглядывать ворох трухлявых сетей и выжидая, чем же будет наделять его отец дальше.
— Проверяй, сынок! — вдруг язвительно прохрипел Турка. — А то, может, обжулил тебя батька.
Он перешел в другой конец сарая и снова начал отбирать сети. На передних шестах висели бело-серые, мягкие, шелковистые сети, но отец и не дотрагивался до них, он все лез дальше в угол, где была поношенная сбруя.
— Теперь селедочные принимай, сынок!
И когда Турка стал снимать с вешалов третьегодичные, перепрелые сети, у Якова хватко сжала злоба сердце.
— Не признаю такой доли! — вдруг исступленно закричал он и, отбросив концом сапога крайнюю сеть в угол, отпрянул к выходу.
— Не торопись, сынок! — продолжал ехидно Турка. — Не всё еще! Судачьи получишь, снасть, оханов дам... Да не забудь долг наш в шестьсот целковых: триста будут мои, а триста твоя доля платить. Раз делить — так все делить...
У Якова залязгали зубы, и он готов был броситься на отца, но в это время во двор вошел Сенька.
— Яшка! — крикнул ловец. — Пошли!
Переминаясь с ноги на ногу, Яков на секунду выглянул из сарая, махнул рукой Сеньке и внушительно окликнул отца:
— Слышь? Кончай дурить! Слышь, что ль?
Турка вопросительно посмотрел на сына. А тот неожиданно дерзко заявил: — Такую рвань не принимаю! Не сетка, а труха это! К вечеру чтоб было как обещал: пять справных мен. А не то — сельсовет!..
— У-у, ты! — взревел Турка и, схватив кол, рванулся к сыну.
Чуть не сшиб Яков с ног подошедшего Сеньку, когда выскочил из дверей сарая. А Турка, не догнав сына, пустил вслед ему кол. Яков нагнулся, и кол, просвистев над головой, бухнул о забор.
—К вечеру чтобы доля была сполна! — кричал отцу из калитки Яков. — И не ошметки чтобы, а справная сетка!
Старый Турка медленно, разбитой походкой шагал обратно в сарай.
— В сельсовет поеду!.. — неистовствовал Яков. — В суд потащу!..
Сенька, крадучись пробирался к калитке.
Глава тринадцатая
Дмитрий вчера пришел с маяка в Островок пешком. И хорошо сделал, что именно вчера пришел, — сегодня, пожалуй, не добраться бы ему до поселка.
Каспийские ветры начали с ночи ломать волжские льды, — они трещали, сотрясая воздух, отчего звенели в окнах стекла и содрогались стены ловецких домов.
Когда Дмитрий окончательно собрался домой, маячник уже не препятствовал его отъезду. Он даже хмуро просопел себе под нос:
— Пора уж!.. Давно бы!..
С того вечера, как Егорыч возвратился из Островка пьяным, он совсем перестал разговаривать с Глушей и Дмитрием. Почти все время старик находился на вышке маяка; сходил он в сторожку только пообедать и попить чаю.
Он беспрерывно пил водку, но Глуша никак не могла найти то место, где были запрятаны бутылки. Когда же она хотела пройти в будку на вышке маяка, старик загородил ей дорогу - и сердито сказал:
— Нельзя сюда чужим! Головой отвечаю за маячную лампу. Марш!
Егорыч больше не подслушивал, как вначале, разговоры Глуши с Дмитрием.
Он упрямо молчал.
И даже на прощанье маячник не сказал Дмитрию ни одного путного слова. Он только еще более нахмурился и, подтянув шаровары, прошел к окну, где висела начатая вязкой сеть.
Глуша робко посмотрела на отца.
— Батяша, — и подошла к нему. — Я тоже с Митрием пойду. И еще мне охота, чтобы ты...
—Никуда не пойдешь! — резко оборвал он ее. — Тут пока останешься! Я с тобой не говорил еще по-серьезному.
— Батяша!..
— Довольно! — Старик сердито притопнул ногой. — Поговорю, помуштрую тебя, а тогда - провожу... Завтра вместе поедем в Островок, мне тоже надо.
Он вытащил из сети игличку и стал проворно метать ячеи...
«Ну и хитрец! Ну и вертун этот Максим Егорыч!»— удивлялся Дмитрий выходкам старика, сидя у себя в кухне и припоминая события на маяке.
Сегодня ловец чувствовал себя хорошо, а вот вчера, как вышел с маяка — всю дорогу, и вечер, и ночь, — он волновался, думал, не мог заснуть... Дмитрий не, понимал, что случилось с маячником: почему он переменил свое отношение к нему? Вначале Егорыч с добродушной укоризной наставлял Дмитрия на жизненный путь, обещал даже дать ему на весеннюю путину кулас, а потом вдруг, как только съездил в Островок, переменился.
И только сегодня утром, когда пришел Матвей Беспалый с ключами от стариковского дома, Дмитрий наконец понял намерения маячника.
Матвей подробно рассказал ему об этой оказии.
Во время рассказа лицо у Беспалого было, как и всегда, непонятное; говорил он тягуче, без выражения, и никак нельзя было догадаться: спокоен он или в обиде на Казака.
Но когда вытащил из кармана связку ключей, чтобы передать их Дмитрию и тот начал отказываться, делая вид, что ничего не понимает, Матвей вдруг рванулся с табуретки и, кажется, в первый раз раздраженно вскричал:
— Обалдуй ты!..
Швырнув ключи на пол, он с руганью выбежал из кухни.
«Прорвало наконец-то!» — ухмыльнулся Дмитрий.
Подняв ключи и вертя на пальце колечко, на которое они были нанизаны, ловец зашагал по кухне. Так он долго ходил, весело позванивая ключами.
Только теперь Дмитрию стал полностью понятен Максим Егорыч.
«Вертун!.. Хитрец!.. — думал он. — Хочет все по-своему! С норовом старик! Ну, да ладно!»
Он улыбался, потирал руки, нетерпеливо поджидая с маяка Глушу и Егорыча.
Дмитрий и до этого смутно догадывался о согласии старика на уход Глуши от Матвея, но маячник почему-то все хитрил, юлил, не соглашался; он и до последнего дня открыто не дал согласия на совместную жизнь Глуши с Дмитрием.
«Вот вертун! — изумлялся ловец. — И чего ему надо? Чего дурачится?..»
Дмитрий был уверен, что дело обстоит именно так: тешится над дочкой Максим Егорыч по привередливой старости — и только!
Он остановился у окна и, наблюдая, как неистовая моряна срывает с земли остатки снега, крутя его над поселком, поежился от холода и подумал:
«А старикан ведь может еще что-нибудь отчубучить».
Когда Дмитрий уходил с маяка, Егорыч, помнится, обещал на следующий день прийти вместе с Глушей в Островок.
«Сегодня, видно, уже не явятся, — дело идет к вечеру, да и непогода вон какая!»
Он опять посмотрел в окно, за которым буйно кружила моряна.
Дмитрия вдруг пронзил жгучий озноб. С тех пор, как он ушел с маяка, этот мучительный озноб часто напоминает о себе.
Он долго не мог согреться. Вздрагивая, отошел от окна к печке и, растопив ее, присел на чурбан.
«Не надумал ли опять чего старикан?» — продолжал рассуждать Дмитрий, тревожась отсутствием Глуши и Максима Егорыча.
Он нечаянно разжал кулак и выронил ключи, усмехнулся и, довольный, зашептал:
— Придут... Завтра придут... Может, к утру и моряна затихнет... — и придвинулся ближе к печке; нагнувшись, глянул в ее зевло — жаркое пламя окатило его теплом и сразу всего согрело.
Он сунул ключи в карман. Шаркая ладонью о ладонь и жмурясь, Дмитрий задумчиво смотрел на гудящее пламя, которое бурно рвалось в трубу.
Белый с черными пятнами Пестряк бесшумно скакнул с кровати и сонно потянулся, упираясь передними лапами в пол и выгибая спину. Обмахнув лапой белую, с черным пятном на носу мордочку, он лениво поплелся к печке.