О Сталине с любовью, стр. 28

– Похоже, но не совсем, – говорил Сталин.

Однажды Он даже показал мне, как надо танцевать лезгинку. Встал, раскинул руки и с неожиданной легкостью, словно было ему двадцать лет, сделал круг танца.

– Без кинжала на поясе не танцуется, – сказал Он, когда я закончила аплодировать. – И сапоги нужны другие…

Должна сказать, что танец, исполненный Сталиным без кинжала и в обычных сапогах, произвел на меня сильное впечатление. Как актриса, я в первую очередь оценила легкость и грациозность движений, мастерство танцора. Захотелось станцевать вместе с Ним по-настоящему, под музыку, в зале…

Мы были счастливы, но счастье наше чуточку горчило. Уж слишком много было разных ограничений. Чувства от этого не ослабевали. Настоящие чувства ни от каких ограничений зависеть не могут. А вот горечь периодически ощущалась. То было нельзя, это было невозможно… Власть сильно расширяет возможности человека, но одновременно накладывает множество ограничений. Диалектика.

Любимая моя сцена из «Волги-Волги» – это как раз та самая, с лезгинкой, когда я рассказываю Бывалову, какие талантливые люди есть в нашем городе, и «показываю» их. Г.В. тоже считает эту сцену одной из лучших в этой картине.

В апреле 1938-го меня наградили орденом Трудового Красного Знамени за роль Марион. Это был мой первый орден. Орден! Я теперь орденоносец! Велика была моя радость. Принеся награду домой, я весь вечер держала ее в руках и не могла налюбоваться. Мало что в жизни казалось мне таким красивым, как мой первый орден. Первый орден!

– Я горжусь тобой, Любочка! – сказала мне мама, прослезившись от счастья.

Смысл наград для меня не в том, что они как-то выделяют меня, а в другом, в признании нужности и важности моего труда. Светлое, радостное чувство переполняет меня всякий раз, когда я получаю ту или иную награду. «Молодец, – говорю я себе. – Тебя наградили, это хорошо, но рано успокаиваться, надо оправдать доверие, доказать, что тебя наградили заслуженно».

Июнь 1938-го

С Дукельским, председателем Комитета по делам кинематографии, отношения у меня, что называется, «не сложились» с первых дней его назначения. Совершенно не разбираясь в кино, Дукельский считал, что известные актеры, режиссеры и прочие деятели искусств «слишком много о себе воображают» (его собственные слова) и слишком много получают. За время пребывания на этом посту (довольно недолгое, должна заметить, время – около года) он ничего не сделал для развития кино. Но зато сумел провести (протащить! продавить!) через Совнарком замену процентных отчислений от проката на твердые ставки. Замечу, что подобное нововведение коснулось только кино. Писатели, например, как получали гонорары в зависимости от величины тиражей, так и продолжают получать их до сих пор. В Союзе писателей, к счастью для них, не оказалось своего Дукельского. Сам он, при всей своей нетерпимости к чужим доходам, вел далеко не аскетический образ жизни. С подачи Дукельского в одном из июньских номеров газеты «Советское искусство» появилась анонимная (!) статья «Недостойное поведение». Мне не составило труда узнать имя автора. Им оказался некто Подгорецкий, брат упоминавшегося в статье директора Одесской филармонии Подгорецкого. Директор филармонии решил свести счеты с начальником областного управления по делам искусств, на место которого он метил, а в качестве средства выбрал меня. Слава о Дукельском достигла самых отдаленных уголков страны, и Подгорецкий прекрасно понимал, что, подав дело подобным образом, иначе говоря, обвинив меня в стяжательстве, непременно получит поддержку в Москве. Так оно и вышло. Дукельский охотно схватил наживку и ославил меня на всю страну. Незадолго до того мы с Г.В. начали строить дачу, и Дукельский говорил: «Квартиры им мало, так решили имением обзавестись!» А для чего государство дало нам с Г.В. участок, как не для постройки дома?

Заметка сейчас передо мной. Как хорошо, что альбом с ней у меня не украли. Перечитываю и не поленюсь переписать небольшой отрывок: «…т. Орлова потребовала от Одесской филармонии оплаты в 3 тысячи рублей за каждый концерт, не считая проездных, суточных и т. д. Дирекция Одесской филармонии, разумеется, не могла пойти на такие рваческие условия, тем более что, согласно приказу ВКИ № 640, максимальная оплата гастрольных концертов Л. П. Орловой была установлена в 750 рублей…»

Ставка в 750 рублей действительно была. Но многие руководители на местах, желая сделать нам приятное, находили возможность заплатить какие-то дополнительные суммы. Концертная ставка зачастую не покрывала расходов на билеты и гостиницы, которые я во время гастролей оплачивала из своего кармана. А ведь были и другие расходы. Командировочные, суточные и пр. полагались мне только во время съемок или же во время выезда в составе официальной делегации. Все знают, что я никогда не позволила взять ни у кого ни копейки «помимо ведомости», то есть всегда добросовестно расписывалась за каждый полученный мной рубль, и все также знают, что я никогда не назначала цену за свои выступления. Мне предлагали – я соглашалась, но сама никогда не просила чего-то сверх ставки. И большая часть моих концертов оплачивалась как раз по ставкам. Бо?льшие суммы были скорее исключением, нежели правилом. Приятным исключением. Разумеется, я не запрашивала ни 3000 рублей в Одессе, ни 3300 рублей в Киеве, как утверждалось в статье. И никогда мои концерты не оформлялись совместно с каким-нибудь ансамблем или квартетом, это все выдумал автор статьи. В конце он с пафосом написал, что мое поведение недостойно звания советской артистки.

Недостойно? Зарабатывать деньги честным трудом недостойно? Странная логика. Да и не логика это вовсе, а нападки и клевета. Грязь. Мерзость.

Хуже всего было то, что статья попалась на глаза маме. Она прочла ее первой. Если бы первой прочла я или Г.В., то сделали бы так, чтобы газета никогда не попала бы маме в руки. Была продолжительная трагическая сцена с требованием наказать, восстановить поруганное достоинство и т. д. Закончилось вызовом врача. Г.В. позвонил главному редактору газеты, тот разговаривал сухо и недружелюбно. Стало понятно, что это только начало. Непременно последует продолжение. Через день из Одессы примчался Фишман. Он был не только расстроен, но и напуган. Сказал, что ему грозит арест за финансовые нарушения. Пробыл два дня, где только не побывал и уехал обратно еще более расстроенным и напуганным.

Комитет готовил собрание, посвященное моим «нарушениям». Председательствовать на нем собирался лично Дукельский. Примечательно, что меня о предстоящем собрании не известили, я узнала о нем случайно, от А.П. [79], нашего «Алеши», человека крайне порядочного. Он не только рассказал мне о собрании, но и собирался выступить на нем в мою защиту. Дело было совсем не в том, что Г.В. пригласил его сниматься в «Волге-Волге», а в простой человеческой порядочности. Тактика организаторов собрания была мне ясна. Они собирались пригласить меня в последний момент. Приду неподготовленная – хорошо. Не смогу прийти – еще лучше. Можно будет сказать, что Орлова окончательно зазналась и т. п.

Г.В. сильно переживал, больше, чем я сама, особенно после того, как домработница, вернувшись из «Елисеевского», рассказала, как в очереди обсуждали «трехэтажный дворец», который якобы строит себе Любовь Орлова. «Трехэтажный дворец»! Подумать только! Скромная, скромная даже по нынешним меркам, наша двухэтажная дача, тогда еще недостроенная, в воображении злопыхателей превратилась в «трехэтажный дворец». Слухи слухами, а дыма без огня не бывает. Г.В. порывался пойти к Дукельскому, но я уговаривала его подождать. У меня было такое предчувствие, которое можно назвать интуицией или как-то еще, что надо подождать, что все образуется. Не знаю, откуда оно взялось, просто не хотелось предпринимать никаких действий – оправдываться, опровергать, кому-то что-то доказывать. И я была права. Страсти вокруг меня вдруг улеглись как по мановению волшебной палочки. Собрание так и не состоялось, других статей не последовало, более того, мне позвонил некто Чернов, представившийся корреспондентом «Советского искусства», и попросил о встрече. Сказал, что ему поручено написать обо мне статью.