Сашенька, стр. 75
Сашеньке захотелось заглянуть в детскую. Не мучь себя. Ты сломаешься, сойдешь с ума. Но одним глазком?
Отбросив сумочку, скинув пальто, она поспешила по коридору, бросилась на кровати, вдохнула запах детских подушек, сначала Снегурочкиной, потом Карло. Наконец-то она смогла дать волю слезам. Она подражала их голосам и разговаривала с их фотографиями. Потом она сожгла фотографии детей, все до единой, и их метрики. Снегурочка оставила почти все свои подушки, а Карло оставил почти всю армию кроликов. Сашенька положила детские вещи к себе в постель — компания для бессонной ночи, которая ждала ее впереди.
А пока она собрала чемодан: зубную щетку, теплую одежду, белье — взяла только самое лучше, почему бы и нет?
Назавтра она, прихватив сумку, опять пошла на работу.
И послезавтра. И послепослезавтра. От постоянного напряжения она заболела. В горле першило, не было сил даже поесть. Ночами она думала о Ване и детях.
Где они сейчас? Трое суток в дороге: они уже в новых семьях? Или мерзнут на каком-то вокзале, голодные и брошенные? Она постоянно вслух разговаривала с детьми, как сумасшедшая.
Ночью ей снился Беня Гольден. Она просыпалась от сожаления, вины и отвращения, и самое ужасное — от лихорадочного возбуждения. Она неожиданно возненавидела его.
Она бы задушила его собственными руками, выцарапала бы ему глаза: неужели это он всему виной, он, с его самодовольным вызовом, отказом писать и явным интересом к органам; неужели из-за его знаменитых парижских и мадридских друзей, неужели из-за его связей ее расстреляют и заберут детей? Да, она любила его, он подарил ей ни с чем несравнимое счастье, но сейчас, по сравнению с материнской любовью, все казалось тленом!
На третий день она заметила, что у охранников изменился взгляд. Когда она поздоровалась с вахтером, он возвел глаза к окнам ее квартиры, и Сашенька поняла, что сейчас произойдет. Она остановилась на лестнице, вздохнув почти с облегчением: неизвестности пришел конец.
Когда она вошла в квартиру, сразу увидела, что с двери кабинета сорвана печать, пахло гвоздикой. Она миновала «красный уголок» и прошла в гостиную: на столе стояли тарелки с недоеденными яствами. На диване прямо в сапогах лежал огромный мужчина в сшитой на заказ форме НКВД. Высокие сапоги скрипнули, гость встал и широко улыбнулся Сашеньке.
У него была смуглая лоснящаяся кожа, кудрявые волосы, а на толстых коричневых пальцах — разноцветные колечки. Его одеколон с запахом гвоздики был настолько едким, что Сашенька почувствовала его вкус на языке. Мужчина был не один. Усмехаясь и пошатываясь (наверное, пьяные), поднялись еще двое чекистов.
На Сашеньке было розовое летнее платье. Она недавно подстриглась, немного завила челку по новой моде, лицо припудрено, губы подкрашены. Она гордо выпрямилась.
— Товарищи, извините за задержку! Вы давно ждете? Я Сашенька Цейтлина-Палицына, которую Ленин называл «товарищ Песец».
— Что ж, товарищ, приятно познакомиться, — заметил комиссар госбезопасности второго ранга, заместитель наркома внутренних дел Богдан Кобулов по прозвищу Бык. — Вы знаете, что товарищ Берия очень вам симпатизирует?
Сашенька глубоко вздохнула, ноздри у нее затрепетали, серые глаза сузились.
— Я ожидала вас с минуты на минуту. Я почти рада…
— Теперь я понимаю, почему товарищ Берия так высоко вас ценит, — заметил Кобулов.
Как у многих слишком полных людей, у Кобулова был высокий голос; Сашеньке это было противно. Она думала о своих детях, которые были уже далеко, — прошло ведь уже трое суток. Она знала, что каждое мгновение может стать последним, но помнила, что должна делать. Она спокойно достала сигарету, держа ее как в кино. Кобулов наклонился и своими дрожащими руками, унизанными кольцами, дал ей прикурить. Она ощутила запах его жирной кожи и гвоздики.
— Спасибо, товарищ. — Сашенька затянулась, закрыла глаза и выпустила голубое облачко дыма. У соседей кто-то играл на пианино, пел ребенок — семья в нормальном мире. — Чего вы хотите?
— Когда дело касается красивой женщины, — пояснил Кобулов, сморщив нос, — я люблю арестовывать ее лично.
33
В полутора тысячах километров от Москвы, в маленьком городке Тбилиси, сидела в своей комнатке седая женщина и собирала сумку с туалетными принадлежностями. Она жила одна недалеко от центра, в глубине темного заросшего переулка, чуть ниже сероводородных источников, старого города и православной церквушки с круглой грузинской башней.
Ее комнатушка, где стояли лишь кровать, лампа, шкаф и висели старые фотографии богатой семьи, — мужчин с напомаженными усами, в котелках, в матросских костюмах, возле сверкающих лимузинов, — располагалась в красивом особняке, когда-то принадлежавшем древнему роду грузинских князей, последний из которых был чудаковатым антикваром, коллекционировал книги и владел сероводородными источниками. (Ныне он работал в Париже водителем такси.) Во время революции 1905 года он продал этот особняк нефтяному магнату-еврею из Санкт-Петербурга. Сейчас дом был разделен на небольшие квартирки, бывшая библиотека князя стала кафе — живописным заведением, которых уже несыщешь ни в Москве, ни во всей России. Но здесь, в Грузии, несмотря на недавние расстрелы и репрессии, выкосившие ряды интеллигенции, это удивительное кафе с его чертовски древними книгами, канделябрами, покрытыми воском, с его густым виноградником, которым были увиты все окна и который пробивался сквозь трещины в старых стенах, до сих пор процветало. Здесь так же варили кофе по-турецки и подавали грузинские блюда.
Женщина с седыми волосами целый день работала в кафе официанткой. Зарплата была невелика, но по тем временам это считалось неплохой работой; документы у нее были в полном порядке, все законно. Она была замкнута, никогда не болтала с посетителями, даже с другими официантками, которые шептались у нее за спиной. Мало кто сомневался, что она из бывших буржуев, но в провинциальных городках того времени — времени репрессий и беженцев — было много таких «бывших», а в Грузии относились к ним более терпимо, чем где бы то ни было еще. Поговаривали, что коммунизм не распространился дальше столицы.
Раньше она жила с одним мужчиной, старше ее, но он умер, и она не хотела обсуждать свою личную жизнь, хотя были моменты, когда начальство интересовалось женщиной. Официантка отлично говорила по-русски, сносно по-грузински, но все равно в ее речи слышался акцент. Она со всеми была обходительна, но замечали, что больше всего она заботится о библиотеке. Кухня и бар были возведены прямо между двух книжных шкафов в углу темной старой комнаты. От чайников и котлов стены отсырели; книги покоробились и рассыпались; старые картины покрылись плесенью и пожелтели, но она продолжала делать все возможное: протирала пыль с книг, иногда сушила их в своей комнате наверху.
На прошлой неделе женщина попросилась на неделю в отпуск, чего раньше за ней никогда не водилось. За многие годы у нее накопились неиспользованные отпуска, поэтому Лаша, заведующий, предоставил ей вместо одной недели целых две.
Сегодня она проснулась очень рано, прошла по площади им. Берии к армянскому рынку и запаслась продуктами. Вернувшись домой, она уложила в чемодан не только одежду, но и круглый грузинский лаваш, консервы, конфеты. Сняла со стены снимок неуклюжей школьницы в форме царского пансиона, убрала заднюю крышку, достала какие-то бумажки.
Она спрятала за пазуху 200 рублей, поцеловала фотографию и водрузила назад на стену. Посмотрела на себя в зеркало, поцокала языком: розовые щечки на овальном личике обветрились и загрубели, под глазами мешки, одежда красивая, но заношенная.
Женщина выглядела старше своих лет, ей можно было дать все шестьдесят. «Как, черт возьми, ты тут оказалась?» — задавалась она вопросом. Она тряхнула головой и улыбнулась.
Спустя несколько часов она уже садилась на улице Орджоникидзе на трамвай до вокзала, где купила билет до Баку, оттуда — до Ростова-на-Дону. В Баку она сделала пересадку; тут было полным-полно мусульман, турков, татар в советской форме, в тюбетейках и халатах, которые несли цыплят, овец, детей. Какая-то семья предложила ей поесть: турецкий плов, холодное рагу с бараниной — женщина была благодарна. Она ожидала свой поезд. Когда объявили посадку, весь вокзал, казалось, преобразился, уже знакомая турецкая семья помогла ей залезть в вагон. Она села к ним поближе и вновь испытала благодарность за их защиту. В поезде она постаралась уснуть, но из головы не шли странные события предыдущей недели.