Самарканд, стр. 33

XXV

До сих пор я мало рассказывал о себе, стараясь как можно вернее изложить историю «Рукописи из Самарканда», ее автора, его близких и событий тех веков. Осталось поведать, как эта книга, затерявшаяся во времена монгольского нашествия, вновь всплыла на поверхность в наши дни, благодаря какому забавному случаю узнал я о ее существовании, в результате каких необыкновенных жизненных перипетий стал ее обладателем.

Я уже упоминал, что меня зовут Бенжамен О. Лесаж. Несмотря на французское звучание моего имени, доставшегося мне от предка-гугенота, эмигрировавшего из Франции при Людовике XIV, я являюсь американским подданным, уроженцем города Аннаполис штата Мериленд, расположенного на берегу Атлантического океана в Чизапикском заливе. Однако мои отношения с Францией не ограничиваются одним дальним сродством, мой отец озаботился подновить их. Он всегда был слегка одержим своими романскими корнями и не раз давал тому подтверждение. К примеру, записал как-то раз в школьной тетради: «Не для того ли было срублено мое генеалогическое древо, чтобы построить плот для беглецов!» и взялся за изучение французского языка. А повзрослев, переполненный волнением и гордостью, пересек Атлантику в обратном по отношению к часовым поясам направлении.

Год для паломничества был им выбран то ли слишком уж неудачно, то ли наоборот. Как посмотреть. Он покинул Нью-Йорк 9 июля 1870 года на борту «Шотландии», 18-го был в Шербуре, а 19-го вечером в Париже — о вступлении Франции в войну [46] было объявлено в полдень того же дня. Отступление, беспорядки, вторжение неприятеля, голод, Коммуна, резня — никогда ни до, ни после этого не довелось моему отцу пережить более насыщенного событиями года, он навсегда остался лучшим его воспоминанием. К чему отрицать, есть какая-то извращенная радость в том, чтобы оказаться в осажденном городе: когда возводятся баррикады, рушатся многие барьеры, и мужчины и женщины заново обретают радости примитивного кланового существования. Сколько раз впоследствии, собравшись за праздничным столом вокруг традиционной индюшки, отец и мать с трогательным волнением вспоминали о шмате слонового хобота — купленного по сорок франков за фунт у английского мясника Роуза с бульвара Осман, — которым они отпраздновали наступление Нового года в Париже!

Они тогда только-только обручились, свадьба должна была состояться позднее, через год. Война стала крестной их счастью!

«Сразу по приезде в Париж, — рассказывал отец, — я обзавелся привычкой завтракать в кафе «Риш» на бульваре Итальянцев. Со стопкой газет — «Тан», «Голуа», «Фигаро», «Пресс» — устраивался за столиком и прочитывал их, тайком выписывая в книжицу французские слова, смысл которых от меня ускользал: «штиблета», «мобло» [47], так чтобы по возвращении в гостиницу можно было расспросить о них консьержа.

На третий день за соседним столиком появился какой-то господин с седыми усами. При нем тоже была стопа газет, но он вскоре оторвался от чтения и принялся рассматривать меня; казалось, с его губ готов был сорваться вопрос. И правда, не выдержав, он обратился ко мне простуженным голосом. Одна его рука лежала на набалдашнике трости, другая нервно выстукивала ритм на мраморе стола. Ему было совершенно необходимо удостовериться, что молодой человек за соседним столиком, с виду совершенно здоровый, имел веские основания для того, чтобы манкировать своими гражданскими обязанностями и не находиться на фронте, где решалась участь родины. Хотя тон его был вежливым, в голосе сквозила подозрительность, кроме того, он косо поглядывал на блокнотик, куда я заносил незнакомые слова. Оправдываться мне, к счастью, не пришлось, красноречивее всяких доводов был акцент, с которым я изъяснялся по-французски. Он извинился, пригласил меня пересесть за его столик и, сославшись на Лафайета, Бенджамина Франклина, Токвиля [48] и Пьера Л’Анфана [49], долго объяснял мне, о чем пишут газеты, а под конец заявил, что эта война "будет для нашей армии не более чем прогулкой до Берлина"».

Моему отцу очень хотелось возразить ему. Пусть он не разбирался в военных машинах Франции и Пруссии и не мог дать их сравнительного анализа, но он участвовал в войне за отделение Юга от Северо-Американского союза и был ранен при осаде Атланты. «Я мог засвидетельствовать, что ни одна война не является заурядной прогулкой, — продолжал он рассказ, — но нации столь забывчивы, порох так одуряюще действует на них… Словом, я поостерегся полемизировать, момент для этого был неподходящий, да и мой собеседник вовсе не интересовался моим мнением. Он лишь время от времени ронял «Не правда ли?», что лишь по форме было вопросом; я кивал, словно все, что он говорил, было само собой разумеющимся,

Мой новый знакомый был весьма любезен. Мы стали встречаться в кафе по утрам. Я говорил мало, он же не уставал повторять, как счастлив, что американец столь полно разделяет его взгляды. Под конец очередного монолога — это было в нашу четвертую встречу, он был все в том же воодушевленном состоянии, что и в первый раз, — он пригласил меня на обед к себе домой и при этом был так уверен, что и на сей раз получит мое согласие, что кликнул кучера еще до того, как я дал ответ. Должен признаться, мне никогда не пришлось пожалеть об этом. Звали его Шарль Юбер де Люсэ, он проживал в частном особняке на бульваре Пуассоньер, был вдовцом. Два его сына были призваны в армию, а дочери суждено было стать твоей матерью».

Ей было восемнадцать, отцу на десять лет больше. Они долго молча смотрели друг на друга под звуки патриотических речей. Начиная с 7 августа, когда после трех поражений подряд стало ясно, что Франция проиграла войну и национальная целостность поставлена под вопрос, мой дед стал более лаконичным. Его дочь и будущий зять старались развеять его уныние, в результате чего между ними возникло некое сообщничество: было довольно взгляда, чтобы решить, кто должен произнести очередную ободряющую фразу.

«Когда мы в первый раз остались с ней одни, в огромной гостиной установилась мертвая тишина. А затем последовал взрыв безудержного смеха. Мы только тогда и поняли, что за все время нашего знакомства, столько раз сидя за одним обеденным столом, еще ни разу не разговаривали друг с другом. Мы смеялись открыто, без стеснения. Однако продолжать дальше смеяться было неловко, мне следовало завести с твоей будущей матерью разговор и, поскольку она прижимала к груди книгу, я поинтересовался, что она читает».

Именно в эту минуту в мою жизнь вошел Омар Хайям. Следовало бы даже сказать, что ему я обязан своим рождением. Моя мать только что приобрела «Четверостишия Хайяма в переводах с персидского Ж.Б. Николя, бывшего главного толмача французского посольства в Персии», опубликованные в 1867 году Императорской типографией. А у отца в багаже лежал томик «Рубайят Омара Хайяма» Эдварда Фицджеральда, изданный в 1868 году.

«Можешь себе представить, каково было восхищение твоей матери. Она и не пыталась его скрыть. Не меньшее изумление охватило и меня. В эту минуту мы уже оба знали: линии наших жизней переплелись, и нам даже не приходило в голову, что это могло быть банальным совпадением. Омар явился нам неким знаком судьбы, оставить который без внимания было бы равносильно святотатству. Разумеется, в тот день об этом не было сказано ни слова, разговор вертелся вокруг стихов. От нее я узнал, что Наполеон III лично распорядился об издании этой книги».

Это было время, когда Европа только-только открыла для себя Омара Хайяма. Правда, исследователи заговорили о нем еще в начале века, его алгебра увидела свет в 1851 году в Париже. Отклики на нее появились в научных журналах. Но широкая публика на Западе еще его не знала. Да и на Востоке было не лучше. Что от него осталось? Имя, две-три легенды, Четверостишия, чье авторство было спорным, репутация астролога.