Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ), стр. 114
— Яша, — сказал Шурка печально, — я не побегу… на позицию.
— Чего? — не понял Петух — так он был разгорячен боем.
— Мне… мамку… жалко, — признался Шурка, ерзая по полу. — Как она тут без меня останется? Одна, без мужика?.. Нельзя мне, Яша, бежать на войну.
Петух схватился за сердце, зашатался, как смертельно раненный. Не гребнем — дыбом поднялись от ужаса лохмы Петуха. Он побелел, словно ему выпустили всю кровь, даже веснушки пропали.
Шурке было жалко и больно смотреть на друга. Он попробовал смазать ему рану неким бальзамом, который у него был припасен на всякий случай:
— Как?нибудь потом, Яша, ну… зимой. Дай мамке успокоиться… и убежим.
Петух медленно приходил в себя, становясь из белого зеленым.
— Ага — а! Вот оно что… та — ак… понятно, — злобно протянул он. — Сперва тебе зябь надо было поднимать, теперича мамку одну оставить нельзя… Вот почему ты прятался от меня. Кишка! А я?то, дурак, поверил тебе, развесил уши. Постой же! Раздразнил… сманил… и на попятную?!
Яшка заревел от бессильного гнева и горя, что все внезапно рухнуло. Он подскочил к Шурке, вырвал журнал и грохнул им по голове изменника. У того искры посыпались из глаз и голова загудела колоколом.
Но это было лишь начало, как говорится, цветики, которые Шурке пришлось понюхать. Ягодок он отведал позже, когда Яшка, сжав кулаки, принялся дубасить без пощады.
— На попятную, да? Раздразнил — и на попятную?! — ревел и лупил Петух.
Шурка не сопротивлялся, вобрал голову в плечи, принимал пинки и удары как должное. Поделом ему, поделом!
— Отца у него убили, а он за материн подол держится! — вопил Яшка, работая кулаками так, что шкура трещала у неприятеля. — В штаны наклал, Кишка? Отомстить боишься? Трус! Трус! Трус!
Это был чудовищный поклеп.
У Шурки все избитое нутро перевернулось от возмущения. Он рявкнул ответно во все горло, вцепился в Яшкины лохмы, повалил его навзничь и принялся возить по полу.
Звенел, захлебываясь, звонок Аграфены, а сражающимся в пылу боя казалось, что это у них в ушах отдаются тумаки и гремят кости. Вбегали в класс мальчишки и девчонки, жались у двери, не смея приблизиться к партам, — такая шла невиданно ожесточенная потасовка. Даже старшие, четвертые, не решались тронуться с места — подвернешься ненароком и, хоть ты старший, отведаешь кулака ни за что ни про что. Лучше подождать в стороне, насладиться досыта редкостным по силе и красоте зрелищем.
Дежурный по классу не без сожаления кинулся за Григорием Евгеньевичем.
Опомнились приятели у печки, в углу,
Григорий Евгеньевич, как ни бился, не мог выяснить, что тут произошло, кто прав, кто виноват. На Шурку он глядел с нескрываемым изумлением и каким?то испугом и только за голову хватался.
— Ах, драчуны! Ах, приятели закадычные!.. Да какой бес поссорил вас? Из?за чего?.. Отвечайте!
Угол у печки безмолвствовал.
— Что тут стряслось? Кто знает? — обратился к ученикам Григорий Евгеньевич.
Никто из ребят ничего не знал. Единственный свидетель драки — журнал «Вокруг света» — ябедничать не умел, хотя его, может стать, и подмывало пожаловаться. Три разодранные страницы грустно выглядывали из коричневых твердых корок. Огорченный учитель не замечал этого. Ему было не до расследования, да он и не любил им заниматься. Он в сердцах захлопнул с треском журнал, разорвав при этом четвертую страницу все того же злополучного путешествия на остров Мадагаскар. Швырнул журнал на верхнюю полку шкафа.
— Нуте — с, стойте в таком случав столбом до самого вечера, — сердито вынес справедливый приговор Григорий Евгеньевич.
И два молчаливых, посапывающих столба, в синяках и царапинах, в разорванных рубашках, красовались в классе, в углу, дотемна.
— Все равно убегу… один убегу на войну, — прошипел Яшка Петух ненавистному врагу, когда они расставались с печкой. — Попробуй болтни кому — за — р–режу! — пригрозил он.
Так потерял Шурка верного любимого друга. Потерял, конечно, навсегда.
Но этим беды не кончились.
Явившись домой, он обнаружил новую потерю: Катька Растрепа безжалостно и беспричинно вырвала его из своего отчаянного сердца. Она поджидала Шурку у крыльца, забрала «Гулливера» и не пожелала разговаривать. То есть сама?то она наболтала с три короба, а Шурке не позволила вымолвить словечка в защиту.
— Убирайся, Кишка, я с тобой не вожусь на веки веков. — заявила она на прощанье. — Ты полешка не дал мне расколоть, прогнал утром, как чужую. А я?то, дурища, пожалеть тебя прибежала!.. Ну и оставайся с Анкой Солиной, я плакать не стану… У тебя. Кишка, всякие тайны, ты дерешься с Петухом, а мне ничего не рассказываешь… Была охота водиться с таким бахвалом!.. И не надо мне твоего задачника, подавись им, жадина, коли так! Я у Тихоней буду брать задачник… Но уж и ко мне не являйся за «Родным словом». Попробуй только приди, я тебя. Кишка, помоями оболью!
Может быть, она притворялась, хотела, чтобы Шурка покланялся ей, чтобы он уговаривал ее, просил прощения. Но у него внутри, против воли, поднялось что?то горячее, закипело, забурлило, — кланяться, оправдываться и уговаривать Катьку он не стал. Он молча схватил ком грязи, размахнулся и залепил Растрепе знатный бант в рыжую косичку.
Вот каким образом, виновный и невиновный, оказался Шурка один на свете в осенние золотые деньки.
Глава XVIII
ЛЕСНЫЕ СТРАСТИ
В школе можно было с грехом пополам терпеть это наказанье. Учись, играй в большую перемену с ребятами, притворяйся, что тебе не хочется пошептаться, поболтать с Петухом о самом заветном, мальчишеском, которое кажется важнее всего в жизни, пошляться вместе, выдумать что?нибудь поразительное и таскаться с ним, пока не надоест, не придумается еще более удивительное; притворяйся, что нет желания похвастаться, намекнуть кое о чем тайком у колодца другому близкому человеку в синей, с белым горошком, юбке. В школе можно было уверять себя, что все это баловство, пустяки.
И дома ребячьи невзгоды забывались. Не до них, как вспомнишь, что убит на войне отец. Но тут была мать, которая не признавала пакета, твердила, что отец жив; существовала ее неутомимая вера в доброе, в хорошее, что непременно ожидало их впереди. Кроме того, дома была работа, за ней время летело незаметно.
Не плохо чувствовал себя Шурка и за книжкой, особенно если поблизости лежал кусок хлеба и можно было, читая про завтрак знаменитых путешественников, пощипывать мякоть и, отправляя ее понемножку в рот, воображать, что угощаешься печеными черепашьими яйцами, кокосовыми орехами и прочими чудесами, которых сроду не только не пробовал, но даже и не видывал. Слюнки текли от такого пиршества. Книжка и хлеб глотались с необыкновенной быстротой.
Он приспособился читать за обедом и ужином, когда рот всегда чем?нибудь полон по самые уши. И какими же вкусными казались тогда Шурке надоевшие материны кушанья: суп — болтушка, забеленный молоком, или щи, сухой, с крупинками соли, картофель, чуть помазанный горклым постным маслом. Плохо было только одно — мать ворчала за столом, ругалась. Больше того, рассердившись, заезжала ложкой по лбу ничего не подозревавшему охотнику, мчавшемуся в этот миг по прерии на чистокровном скакуне за быстроногими, ускользающими антилопами. Мать не могла знать, что ее деревянная мокрая ложка обидна вовсе не шишкой, вскочившей на лбу, обидна тем, что лишала Шурку приятного общества бродяг охотников, — лишала самого лакомого куска, — другой, счастливый следопыт отведает горячей, душистой, зажаренной на костре антилопины…
Иногда приключения и пиршества за столом заканчивались еще более неприятно: картошина шлепалась с вилки на раскрытую книгу, и как ни скупа бывала мать на постное и тем более скоромное масло, некое желтое постороннее пятно тотчас просвечивало страницу насквозь. Тогда Шурка вспоминал Григория Евгеньевича и, сердясь на себя, раскаиваясь, прятал книгу в комод, в боковой левый ящик, куда никто не имел права заглядывать, кроме хозяина. В ящике лежали его сокровища: книги из школы, удильные крючки, свинец для грузил, запасные лески, огрызки карандашей, чистые тетрадки, небезызвестное, найденное в Тихвинскую, колечко, завязанное бережно в тряпку, старые пробки, сломанный пугач и иные важные вещи, без которых дня прожить нельзя человеку и которыми не всегда разживешься даже за деньги.