Мой брат якудза, стр. 33
Юки? Ах да, Юки. Несколько месяцев работал здесь. Этот парень не был рожден для якудза. Он точно пережил как минимум одну битву, ведь у него был солидный шрам на правой щеке. Но однажды он взял и исчез. Мы иногда выпивали вместе, очень приятный парень был. Глаза всегда такие грустные, и один из них как будто смотрит в другую сторону. Он никогда не хотел нюхать сябу, но пил. Иногда по пьяни говорил о какой-то девчонке. Любил стихи. По-моему, даже писал стихи. Но он исчез. Может, уехал к той девчонке. Он неплохо разбирался в делах. Кто-то из семьи послушал его разговоры о бизнесе и предложил работу, но он исчез. Такие они, эти молодые. Приходят и неизвестно куда уходят. Ходили слухи, что, может быть, он сбежал за границу, но я не спрашиваю, у нас не принято. Мы всегда в расставаниях, всегда в воспоминаниях, всегда одни. Одни, гайдзин-сан. А ты кто? Что у тебя с Юки? У тебя что, гири к нему? Он что-то для тебя сделал? Или ты что-то для него сделал? Вы что, братья, что ли? Ты с ним делал сакадзуки? Ты тоже на якудза не похож, гайдзин-сан. Вы братья, может, да?
— Да, — говорю я ему. — Мы братья.
— Тогда поищи в Саппоро. Может, кто-то из семьи Кимуры знает. Я слышал, что он был там советником или что-то вроде того. Это я вроде как помню. По-моему, он занимался финансами, этот парень. Я не уверен…
— Сэнсэй, — говорит мне человек на берегу моря в городе Хакодатэ на Хоккайдо. — Видите этот живот? Это от пива, я пью очень много пива. Люблю пиво «Асахи», оно самое освежающее и самое пьянящее.
Произносящий эти слова, Хисао, сидит в шезлонге в одних шортах, по щиколотку в воде. Над его ногами возвышается огромный живот, привлекающий взгляды окружающих. Каждый вечер на фестивалях мацури он продает детям лед со сладким сиропом. Лед фиолетовый, желтый, красный, розовый или зеленый — какой попросят. Он также водит грузовик, доставляющий товар на мацури. Хисао около сорока пяти, но мне известно, что в семье он новичок. Он относится к остальным якудза, большинство которых моложе его по годам, с большим уважением. К Тецуя он относится с почтением, как и подобает относиться к боссу. К якудза, которые старше его по рангу, он обращается «аники». Даже ко мне он относится с большим уважением, как только понимает, что я друг Тецуя.
Через несколько минут, после трех больших кружек пива, он говорит мне:
— Сэнсэй, я когда-то был этим! — Он подносит кулак к центру лба. Кулак в центре лба означает знак в центре фуражки полицейского, другими словами — полицию.
На пляже жарко, и он предлагает мне кружку пива. Хисао наливает и себе, шестую по счету кружку с момента, как мы сюда пришли. Он понижает голос и, поглядывая по сторонам, говорит:
— Я был там, на другой стороне. Уволился два года назад, полтора года был безработным. Нельзя было работать в другом месте. Я был офицером среднего ранга. Вы, конечно, спросите, что я делаю здесь. Меня уволили, и с большим позором. Я даже думал покончить с собой. Мои дети не хотят меня видеть. Я был назначен участковым в маленьком славном районе, и это меня сгубило. Скука, мелкие склоки между соседями, нагадившая собака, громкая музыка… Я заходил, бывало, в бары маленького района Сакариба и завидовал тем, кто пьет и не знает преград. Я видел якудза, но у нас их было немного, да и те появлялись только иногда. Пока не переехал в наш район один якудза с семьей. Местным жителям это не понравилось, и они начали требовать, чтобы я помог им выжить его оттуда. Я несколько раз ходил к нему, говорил с ним вежливо, культурно. Познакомился с его женой и детьми. Он был якудза-неудачник. Занимался то одним, то другим. Работа в ночных клубах, вымогательства, какие-то дела в игорном бизнесе. Я наводил справки — ничего особенного. Он отнесся ко мне с уважением, даже рассказал кое-что.
И вот однажды мне докладывают о сильном шуме из его дома. Я несусь туда на своем велосипеде. А оттуда доносятся крики и выстрелы. Соседи подсматривают из окон своих домов, но никто не выходит. Когда я захожу внутрь, наступает тишина. В доме лежит раненый якудза. Он быстро и тихо говорит по телефону, корчась от боли. Много крови вокруг. Жена его в слезах, но он не разрешает ей приближаться. Дочка молча стоит в стороне. Я бросаюсь к нему, но и мне он не разрешает подходить близко. В него стреляли. Меня тошнит, я ведь никогда такого не видел. Всюду кровь, как в кино. Но на самом деле это было гораздо страшнее. Якудза постепенно загибается. Я звоню по мобильнику своему начальнику, тот звонит своему. А тот наверняка звонит в четвертый отдел — отдел, занимающийся якудза. Мой начальник перезванивает мне через две минуты с указаниями. Выясняется, что это война за территории между двумя семьями. Война идет в другом месте, но этот якудза относится к семье, постепенно теряющей свои территории. Полицейский говорит мне, чтобы я все бросил и уходил оттуда. Я убегаю и вызываю «скорую», но когда она подъезжает, то якудза уже там нет. В доме только рыдающая жена, которой ничего не известно.
Через какое-то время к нам поступает информация о нескольких происшествиях в местных увеселительных заведениях. В соседнем районе разгорается война. И я не знаю, как быть. Как-то меня вызывают на разговор. Мой начальник, один офицер полиции более высокого звания, и еще один человек, судя по виду — якудза. Между офицером и этим человеком ощущается большое взаимное уважение. Человек говорит отрывисто и тихо. Кратко объясняет обстановку, описывает карту разделения территорий между семьями, обещает, что он наведет порядок на неспокойном участке, и извиняется за неудобства, причиненные жителям. Офицер вместе с якудза дают нам указания. Я не верю своим ушам. Они говорят о тайваньской опасности. Говорят, что тайваньцы — убийцы и преступники, они ни с кем не считаются, у них нет законов, как у якудза. Говорят, что полицейским тоже надо быть осторожными с ними. Меня тошнит. Я тоскую по той скуке, которая преследовала меня еще несколько дней назад, я толком ничего не понимаю, хочу уйти оттуда.
Через два дня меня вызывают на подмогу в соседний район Сакариба. Там что-то происходит. Мы патрулируем район, ходим между барами, номия, проверяем переулки, и тут я слышу глухой звук. Я захожу в переулок, и там, в луче света из отдаленного бара, на моих глазах пять парней давят человека, просто расплющивают. Они шепчут какие-то отрывистые слова на непонятном языке, китайском, наверно. Я убегаю оттуда, и меня рвет. Я знаю, что это не по мне. Может, за границей это обычное дело, но мы-то не привыкли к такому.
После того случая мне несколько раз приходилось встречаться с людьми из якудза. Меня выворачивает наизнанку, я не понимаю, как мог стать полицейским. До того момента мне казалось, что работа полицейского в Японии — это наводить справки, оберегать окружающих и помогать туристам. Но сейчас я ничего не понимаю. Я не смог полюбить людей из якудза, они казались мне такими грубыми, жесткими. Я знаю, мы такие же, иначе не были бы полицейскими, но якудза казались мне просто невыносимыми.
Потом меня повысили в звании, я стал офицером и был переведен в окружной центр. Сэнсэй, там я такого насмотрелся! Какое-то время я служил и здесь, на Хоккайдо. Вы знаете, Хоккайдо — это эпицентр грядущей войны, здесь идет война между семьями из Токио и Ямада-гуми из Кансая.
— Я знаю, — говорю я. — Наслышан.
— После нескольких встреч с якудза я начинаю видеть вещи, которых не заметил сначала. Я смотрю на этих людей — и понимаю, что мы, полицейские, похожи на них. Один любит хорошо одеваться. Другой жаждет любви окружающих. Я все больше и больше сближаюсь с ними. И тогда я начинаю выпивать. Сначала немного, потом больше, потом начинаю пить каждый день и помногу. В последующие месяцы я встречаюсь с другими якудза — и вижу якудза, сидящего во мне. Между ними нет большой разницы. Мне становится ясно, что я больше не хочу служить в полиции, где важны одни деньги. Не понимаю, зачем они, полицейские, борются и против кого. Но в то же время я осознаю, что мне все надоело. Однажды утром я просыпаюсь и не понимаю, кто я, откуда и что делаю в полиции.