Приемное отделение, стр. 42

За кофе Боткин спросил:

— Вы… ты… — переход на «ты», судя по всему, дался ему нелегко, и он все никак не мог привыкнуть, — поэзию любите?

— Иногда, — честно ответила Ольга Борисовна, совсем не считавшая себя любительницей поэзии, — если к месту.

— К месту, к месту, — закивал Боткин. — Сейчас, например, вот это, из Северянина, очень к месту: «Ты ласточек рисуешь на меню, взбивая сливки к тертому каштану. За это я тебе не изменю и никогда любить не перестану. Все жирное, что угрожает стану, в загоне у тебя. Я не виню, что петуха ты знаешь по Ростану…»

О поэте Северянине Ольга Борисовна что-то слышала. Серебряный век, футуристы и все такое. И еще в его честь назвали платформу, что недалеко от шестьдесят пятой больницы. А может, и не в его честь?

— «…И вовсе ты не знаешь про свинью. Зато когда твой фаворит — арабчик подаст с икрою паюсною рябчик, кувшин Шабли и стерлядь из Шексны. Пикантно сжав утонченные ноздри, ты вздрогнешь так, что улыбнутся сестры, приняв ту дрожь за веянье весны…» [9]

Ольга Борисовна нашла стихотворение совершенно неуместным, тем более что сегодня она позволила себе добрый кусок мяса, запеченного с грибами, хотя, конечно, всего жирного, что угрожает стану, она старалась избегать. По возможности. Не столько для того, чтобы похудеть, сколько для того, чтобы не поправиться. Набрать легко, сбросить трудно — это все знают.

Но в целом стихи отлично вписывались в программу первого свидания. В меру романтично и совсем не пошло. В один момент Ольгой Борисовной овладело искушение прочесть что-нибудь в ответ, но она быстро взяла себя в руки. Хотя бы потому, что навскидку могла прочесть лишь «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком…» или «Я помню чудное мгновенье». Первое было бы уместно под расставание, а второе могло читаться только от мужского имени.

Папку со счетом, принесенную официантом, Боткин схватил так проворно, словно боялся, что Ольга Борисовна его опередит, но если и боялся, то напрасно. Ольга Борисовна не относилась к женщинам, привыкшим всегда и везде расплачиваться за себя самостоятельно, она придерживалась другого принципа, согласно которому платит тот, кто пригласил. Да и сумма была невелика — около полутора тысяч. Ольга Борисовна всегда автоматически подбивала итоговую сумму во время изучения меню. Жизнь научила, потому что так, как в Москве, наверное, нигде не обсчитывают. Не десять-двадцать-тридцать процентов к счету, а в два-три раза. И верно — какой смысл мелочиться? Обсчитывать так обсчитывать!

После ужина немного прогулялись взад-вперед по Чистым прудам. Боткин «загусарил» — попытался отвезти Ольгу Борисовну домой на такси, но она наотрез отказалась и, взяв под руку, увлекла его в метро.

— Прямая ветка, и от метро два шага, — сказала она. — Не выдумывай.

— Как скажешь, — согласился Боткин.

В метро он большей частью помалкивал, не желая разговаривать под шум поезда. Смотрел то на Ольгу Борисовну, то на ее отражение в стекле напротив и улыбался без конца.

«У тебя есть два способа испортить впечатление, — подумала Ольга Борисовна, глядя на Боткина. — Если попытаешься напроситься в гости и если спросишь, будет ли продолжение. В обоих случаях рискуешь больно получить по носу».

По носу Боткин не получил. Проводил до подъезда, сказал, что все было замечательно и что не было у него в Москве лучшего дня. Ольга Борисовна могла бы сыграть ревность, сказав: «А не в Москве, значит, был», но воздержалась. Ответила, что ей тоже очень понравилось, пожелала спокойного завтрашнего дежурства (у Боткина шел «частокол» — сутки через сутки три раза подряд) и, перейдя на официальное «вы», сказала:

— Надеюсь, вы, Алексей Иванович, понимаете, что личное никоим образом не должно влиять на служебное? Мухи отдельно — котлеты отдельно.

— Такое неожиданное сравнение… — улыбнулся Боткин, но враз посерьезнел и заверил: — Конечно же понимаю, Ольга Борисовна.

— Мы должны хранить нашу тайну! — Ольга Борисовна прижала указательный палец к губам и перешла на шепот: — Это же так интересно, когда есть тайна…

Войдя в квартиру, она разулась и, не включая света, прошла на кухню, где выглянула в окно. Боткин, то и дело оборачиваясь, шел по двору мимо детской площадки, только шел не по направлению к метро, а совсем в обратную сторону.

Телефонограмма

— Кто обокрал страну? Я?

— И ты в том числе!

— Я вообще-то профессор! Невропатолог! Я лечу людей, а не обворовываю их!

— Лечит он, ну-ну! Тот, кто лечит, так не шикует! Небось за деньги от армии отмазываешь или левые аборты делаешь!

— Какие аборты? Я же невропатолог!

— Ну и что?

— Вы хоть представляете, чем занимается невропатолог?

— Представляю, и очень хорошо. Жулик ты! Вор темный!

Профессор кафедры нервных болезней Курмачев не имел привычки ввязываться в дискуссии с пациентами, тем более на отвлеченные темы. Он тихо-мирно проходил через приемное отделение с небольшой группой студентов, когда услышал: «Вот такие жуки и обокрали страну». Чтобы не осталось сомнений в том, кто именно жук, сутулый мужик с трехдневной щетиной на лице ткнул заскорузлым пальцем в Курмачева. И это на глазах у студентов, двух москвичей и пяти индусов (Курмачев работал в Российском университете дружбы народов, некогда носившем имя Патриса Лумумбы и многим до сих пор известным под «историческим» названием «лумумбарий»). Вот профессор и не сдержался…

Конец дискуссии положил вернувшийся с перекура охранник. Мгновенно и верно оценив ситуацию (любой охранник в совершенстве владеет этим искусством), охранник вытолкал сутулого мужика за дверь.

— Что вы себе позволяете?! — попробовал возмутиться тот. — Может, я больной? Может, мне помощь нужна?

— Сейчас полицию вызову — поможет, — пообещал охранник, показывая скандалисту кулак.

На волосатых пальцах охранника зеленели полустертые татуировки-перстни, свидетельствовавшие о том, что доблестный страж порядка когда-то давно этот самый порядок нарушал, и, кажется, с последствиями.

— С демагогами невозможно вести конструктивный диалог! — сказал профессор студентам и пошел дальше.

Студенты гуськом потянулись за ним.

Из смотровой выплыла в коридор необъятная дама с тремя подбородками в небрежно накинутой на плечи норковой шубе. В руках дама сжимала объемистую лакированную сумку ослепительно красного цвета. Степенно оглядевшись по сторонам, для чего ей пришлось поворачиваться всем корпусом, дама строго посмотрела на охранника и спросила басом:

— Где мой мудозвон?

Тон у нее был требовательным, таким, словно охрана ее, с позволения сказать, мудозвона входила в число обязанностей охранника.

— На улице, — вежливо ответил охранник. — Дышит свежим воздухом.

— Сейчас я ему подышу! — пообещала дама.

Надев шубу в рукава и ни на секунду не выпустив при этом из рук сумку, дама проследовала на улицу.

— Не госпитализировали, доктор? — спросил охранник у вышедшего в коридор Боткина.

— Отказалась, — развел руками тот. — В терапии у нас отдельных палат с телевизором и холодильником нет, а на другое она не согласна.

— Не гостиница… — хмыкнул охранник.

— А это вы зря, — укорил Боткин. — В отдельной палате лежать приятнее. Ничего, когда-нибудь у нас все палаты будут отдельными…

— С телевизором и холодильником, — поддел охранник.

— И с кондиционером, — ответил Алексей Иванович. — Микроклимат очень важен.

— А я слышал, что кондиционеры распространяют инфекцию. Смертельную.

— Не совсем так! Лет сорок назад, на съезде американских ветеранов, вдруг разразилась вспышка непонятной инфекции…

Уличная дверь резко распахнулась, впуская нетвердо стоящего на ногах человека. Дубленка нараспашку, шапка набекрень, окровавленное лицо, шаткая походка, интенсивный запах спиртного… Алексей Иванович подбежал к вошедшему, подхватил, довел до ближайшей кушетки, осторожно усадил, так же осторожно снял с головы шапку и ахнул: