Доктор Данилов в сельской больнице, стр. 43

Рассказ о них растянулся на два часа. Потом была прогулка до станции и недолгое прощание на фоне подъезжающей электрички.

— Несмотря ни на что, я люблю тебя, Данилов, — сказала Елена.

— Взаимно. — Данилов скромно поцеловал ее в разрумянившуюся от мороза щеку. — Только я люблю не несмотря ни на что, а вопреки всему.

— А у вас здесь хорошо, — встрял Никита. — Надо будет летом приехать, в купальный сезон.

— Очень надеюсь, что летом меня здесь уже не будет, — сказал Данилов и за неимением под рукой чего-то деревянного трижды постучал себя по лбу костяшками пальцев.

— Я тоже, — сказала Елена и вошла в вагон.

— Всего хорошего! — Никита последовал за ней.

На обратном пути на Данилова нахлынула вдруг такая тоска, что хоть волком вой. Возвращаться в общежитие не хотелось, хотелось общения и, возможно, добавить грамм двести к перцовке, выпитой днем в кафе. «Вольдемар, не распускайся!» — скомандовал себе Данилов, проходя мимо магазина. По возвращении домой он сделал себе крепчайшего растворимого кофе (пять ложек с верхом на чашку) и долго сидел в кресле, глядя в расписанное морозными узорами окно, размышляя обо всем и в то же время ни о чем. Мысли лениво-умиротворяюще перекатывались в голове, Данилов незаметно заснул в кресле и проспал в нем до утра крепким и безмятежным сном праведника. Во сне он гулял с Еленой по Чистым прудам, ели мороженое, много смеялись, дело было не зимой, а летом, и не сейчас, а когда-то давно, когда они в силу возраста были перманентно беззаботными.

Глава шестнадцатая

ЖРЕЦ АНУБИСА [8]

— Я хочу научиться ставить подключичку! — объявил Тимошин.

Данилов подумал о том, что этому надо было учиться раньше, еще в институте. Словно угадав его мысли, Тимошин добавил:

— Учиться же никогда не поздно, правда?

— Тренируйтесь на трупах, — ответил Данилов. — Когда увижу, что умеете, пущу к живым.

Пункция и катетеризация подключичной вены — манипуляция, выполняемая вслепую, без визуального контроля продвижения иглы в тканях. Осложнения могут быть разными: перфорация подключичной вены, ранение легкого с развитием пневмоторакса, воздушная эмболия сосудов и много чего еще. Толкового врача, хорошо знающего топографическую анатомию, можно научить ставить подключичку сразу по живому, но таким раздолбаям, как Тимошин и его приятель Калымов, было положено учиться на трупах.

Тимошин, разумеется, сказал, что хочет начать учиться прямо сейчас. Данилов посмотрел на часы и ответил, что может отпустить минут на сорок — час. Тимошин вернулся через пять минут.

— Заблудились? — спросил Данилов.

Вообще-то на территории Монаковской ЦРБ нельзя было заблудиться, это вам не Первая градская больница, но Тимошин вполне мог заблудиться и в трех соснах.

— Там забастовка, — развел руками Тимошин.

— Что?!

— Никаких вскрытий, никаких тренировок на трупах.

— Кто вам об этом сказал?

Сотрудники больницы иногда разыгрывали интернов, потешаясь над тем, насколько они далеки от медицины. Некоторые шутки удавались, другие не очень. Забастовка в морге — довольно прикольный розыгрыш.

— Мужчина, которого я там встретил. Лысый такой, невысокий, малость «датый»…

Единственный врач-патологоанатом, он же — заведующий патологоанатомическим отделением Монаковской ЦРБ Максим Артемович Ракитянский, иронично называвший себя «жрецом Анубиса», пил понемногу, но постоянно. Об этом знали все, но Максим Артемович деликатно пытался скрыть свой порок (когда-то он пытался даже бороться с ним, но быстро признал свое поражение) при помощи закуски — корочки ржаного хлеба, когда с куском колбасы или сала, когда и без, но непременно с чесноком. Жевательные резинки и всякие леденцы, освежающие полость рта, Максим Артемович игнорировал, утверждая, что жвачки вытягивают из зубов пломбы, а от леденцов развивается кариес. Чеснок же организму никакого вреда не наносит, а убивает все вредные микробы. Впрочем, в тех количествах, которые поедал Ракитянский, чеснок, наверное, был способен убить и лошадь, если бы ей пришло в голову питаться чесноком.

У патологоанатомов тяжелая работа, они ежедневно имеют дело со смертью, ни на минуту не забывая о бренности всего сущего, но есть в их работе и преимущества, главное из которых перевешивает все недостатки. Пациентам патологоанатомов совершенно начхать на то, как доктор выглядит и чем от него пахнет — дорогим одеколоном или чесноком, и насколько твердо он стоит на ногах. У них уже другие интересы, в горних сферах.

Максим Артемович существовал в полной гармонии с окружающим миром. Это удается только маленьким детям и убежденным холостякам, да и то не всегда. Его ценил главный врач (было за что — грамотный специалист), любили коллеги и просто обожали подчиненные. За пределами больницы Максима Артемовича уважали за умение выдуть залпом из горла бутылку водки и энциклопедические футбольные познания (Максим Артемович был не только страстным болельщиком, но и настоящей копилкой сведений).

Гармония длилась бы вечно, если бы в один прекрасный зимний день Максима Артемовича не угораздило схлестнуться с заведующей терапевтическим отделением поликлиники Ириной Валентиновной, женщиной очень красивой и темпераментной, но не очень умной.

Конфликт произошел на заседании больничной комиссии по изучению летальных исходов. Разбирался случай женщины, долго наблюдавшейся амбулаторно и госпитализированной в ЦРБ за три дня до кончины. Максим Артемович во время своего доклада проехался по поликлиническим терапевтам, плохо обследовавшим свою пациентку. Ирина Валентиновна тут же вскочила и начала орать, что дефекты в обследовании вызваны ограниченными возможностями, а не халатностью или непрофессионализмом.

— Так кто же вам мешал госпитализировать ее пораньше? — картинно удивился Максим Артемович, не любивший, когда на него повышают голос. — Разве вам, Ирина Валентиновна, когда-нибудь отказывали в госпитализации?

Собственно, и весь конфликт, можно сказать легкие производственные прения, не более того. Но это как поглядеть.

— Нет, ты слышал, как он произнес это: «Разве вам, Ирина Валентиновна, когда-нибудь отказывали в госпитализации?!» — вечером того же дня спрашивала Ирина Валентиновна у главного врача.

Разговор происходил у нее дома. В спальне. Юрий Игоревич, преисполненный боевого задора, лежал на широкой низкой кровати, украшенной наборной деревянной мозаикой, а Ирина Валентиновна, одетая в нечто эфемерно-кружевное, стояла перед ним, уперев руки в бока и гневно сверкая очами.

— Он при всех позволил себе грязный намек на наши с тобой отношения!..

Об отношениях главного врача ЦРБ и заведующей терапевтическим отделением поликлиники знало все Монаково, включая супругу Юрия Игоревича и вечно пребывающего в командировках мужа Ирины Валентиновны.

— Я стояла как оплеванная, а все так мерзко улыбались!..

— Да никто не улыбался, Ир, ну что ты себе придумала? — попытался погасить пожар Юрий Игоревич. — И Ракитянский скорее всего имел в виду то, что больница никогда вам не отказывает в местах. Давай не будем больше о работе. Иди ко мне…

— Вот в этом ты весь! — пламя разгорелось еще больше. — Тебе лишь бы поскорее трахнуть меня! У меня трагедия, меня унизили, оскорбили, а ты, вместо того чтобы защитить или хотя бы успокоить, пытаешься затащить меня в постель! Ненавижу! Ненавижу тебя!!! Убирайся!

Задор у Юрия Игоревича был по возрасту недолгим, а от воплей Ирины Валентиновны он улетучился окончательно, поэтому встать, одеться и уйти было не так уж и сложно. Куда хуже было представить, что Ирина Валентиновна более не допустит его до своего горячего и щедрого на ласки тела.

Ирина Валентиновна прекрасно знала своего любовника. Просидев около двух недель на голодном пайке (однократное исполнение супружеского долга только расстроило, поскольку жена не шла ни в какое сравнение с любовницей), Юрий Игоревич вызвал к себе заведующего патологоанатомическим отделением. Начал издалека, порассуждал о том, что вокруг одни сплетники, сказал, что с Ириной Валентиновной его связывают сугубо рабочие отношения, а, разогнавшись, попросил (именно попросил, какие тут могут быть приказы?) извиниться перед Ириной Валентиновной и объяснить, что имелось в виду не «потакание грязным сплетням, а только вопрос взаимодействия поликлиники и стационара».