Пикник парикмахеров, стр. 5

Господа безропотно опускают головы, косятся на рюмки и входят в папин кабинет. Когда дверь за ними закрывается, мы, не дыша, прячемся под лестницей и от волнения дергаем друг друга за волосы. Потом господа спускаются по лестнице, мама с высоко поднятой головой провожает их до двери, тихонько позвякивают пустые рюмки на подносе. Она вытирает руки о юбку, и мы мчимся в постель без обычных битв и вечерних молитв.

Правительственный советник предоставил в распоряжение папы книгоношу. Каждое утро ровно в восемь он звонит в нашу дверь и, низко кланяясь, срывает с головы шапку, когда мы открываем. На тротуаре за его спиной стоит огромная тележка, доверху нагруженная книгами о зайце-русаке, написанными за последнюю тысячу лет. Из окон соседних домов свешиваются соседские головы, из их широко распахнутых глаз выплескивается зависть, как вода из реки во время половодья. Он пишет книгу о зайце-русаке, шепчут они друг другу, и этот взволнованный шепот оборачивается бурным потоком, который мощным водопадом обрушивается на улицу.

Мама от гордости приосанивается и приглашает книгоношу войти. Нам разрешают надеть белые перчатки, и мы летим вверх по ступенькам, передавая друг другу книги, к папе, сидящему в очках за письменным столом. На большом листе бумаги он записывает названия поступивших книг. Мы с трудом обнаруживаем папу за книжными башнями, но издали видим то одно, то другое ухо зайца-русака между страницами, то тут, то там замечаем между корешками книг его усы или дрожащий хвост. Полностью нам никогда не удается его разглядеть, потому что папа знаком велит нам немедленно покинуть комнату. Мы скатываемся вниз по ступенькам и торчим под лестницей, прислушиваясь к непрестанному шелесту страниц и скрипу пера.

По ночам нам снится заяц-русак, который захватил наш дом. Он сидит на кушетке и в ящике со столовыми приборами, мы обнаруживаем его в ванне и остаемся немытыми. В комнатах, на столах, в щелях на полу в прихожей мы находим остатки тертой морковки. Морковно-желтые мамины пальцы, перебирающие наши волосы, говорят о том, что тощие годы остались позади. Наши уши становятся длиннее и мягче под мамиными пальцами, наши движения быстрее и гибче, наши глаза делаются кроткими и влажными от непривычного ощущения счастья. Мы начинаем молиться, чтобы папа вечно писал книгу о зайце-русаке, ведь на время его работы нам разрешено не ходить в школу, так как мы, бесшумно ступая, должны подавать ему воду и суп.

По утрам мы протираем папины очки и каждый час приносим в его комнату укрепляющие напитки, в то время как мама, напевая, пришивает опушку к платью, в котором ей будет не стыдно на глазах у соседей пожать руку правительственного советника. Очень красивой будет наша мама, когда правительственный советник выйдет из своего автомобиля, а шофер правительственного советника отведет взгляд в сторону, смущенный маминой красотой и выражением такого триумфа на ее лице, что даже правительственный советник лишится дара речи и склонит голову.

Мы держим поднос с рюмками, бутылка не дрожит у нас в руках, потому что мы привыкли к гостям в доме. На нас шапочки и воротнички из мягкого меха, мехом отделаны обшлага курточек, на плечах погоны из меха, уши ласкает ветер, задувающий в открытую дверь. Правительственный советник тихо покашливает, шофер вытирает ему платком уголки рта, а папа снимает очки: муж великой жены с морковно-желтыми пальцами.

На папе, как всегда, был потертый мундир из грубого зеленого сукна, доставшийся ему много лет назад от лесничего, когда тот перестал в него влезать. Он поднялся на башню из книг о зайце-русаке. Великим сделал его этот труд, настал сей торжественный миг. Он улыбнулся серьезной улыбкой и слегка наклонился, чтобы правительственный советник прикрепил на лацкан мундира орден, который книгоноша извлек из отполированной до блеска жестяной коробочки. Прежде чем протянуть орден правительственному советнику, он критически поднес его к свету, что косо падал сзади, сквозь маленькое окошко кабинета, на редкие папины волосы и обрамлял его голову нежным сияющим ореолом.

Брови правительственного советника подрагивали, когда он прикреплял золоченый лавровый лист к лацкану мундира, и папа, не знавший, куда девать руки, опасно закачался на башне из книг о зайце-русаке. Мы протянули ему руки в белых перчатках и помогли сойти вниз. Он замер на месте и неотрывно смотрел на руки мамы, которая наполняла рюмки и делала нам знаки угощать господ. Когда правительственный советник поднес рюмку к губам, он высунул кончик языка и подмигнул маме, которая в послеполуденном свете вызывающе выпятила острый подбородок.

Тут соседи не выдержали ожидания под лестницей. Они кинулись вверх по ступенькам, толпой вломились в дверь, сбив по пути книгоношу, упавшего с деревянным стуком, пронеслись мимо шофера, который, исполняя свой долг в углу у двери, не выпил ни капли. Они тянули руки к книгам о зайце-русаке, высунув языки, принялись гоняться за зайцем, дергали его за длинные мягкие уши и покрытые мехом плечи, пытались схватить золоченый лавровый лист, дрожавший от счастья и страха на лацкане мундира. Папины глаза сделались такими прозрачными, что можно было заглянуть в самую глубину его сердца, которое было небрежно пришпилено к опушке маминого платья и болталось на ней, когда мама, покачивая тяжелыми бедрами, вышла на середину комнаты, чтобы пожать руку правительственному советнику, который беспрестанно облизывал губы.

Соседи неистово зааплодировали. Теперь они образовали коридор, как на свадебных фотографиях, когда молодожены выходят из церкви. Так они стояли и вопили, а потом помчались вслед за мамой и правительственным советником вниз по лестнице и от восторга бросали в них чашки и тарелки, словно на свадьбе, пока мама, наконец, не уселась в машину правительственного советника. Машина тронулась. Соседи изо всех сил размахивали руками и ногами, пока автомобиль не исчез в облаке пыли за углом.

Из пыли поднялся книгоноша. Мы поддерживали его под руки, когда он тащил папу вниз по ступенькам и грузил на тележку. Мы стояли в дверях и махали им вслед, пока тележка не скрылась из виду.

ТРАПЕЗНАЯ

Вот уже три дня я слышу в обеденном зале голос, читающий молитвы, хотя стюард заверил, что на борту нет представителей религиозных организаций. Но стоит мне занять обычное место, как из угла справа за спиной доносятся невнятные фразы, которые кажутся мне знакомыми. У меня тут же возникает желание вторить им, но я лишь шевелю губами и не поднимаю головы, потому что не хочу привлекать внимание попутчиков.

Мы слишком хорошо знаем друг друга. Даже самым состоятельным из нас нелегко каждое утро появляться в новом наряде. Похоже, однако, молитва доносится только до моего слуха. Остальные пассажиры беззаботно продолжают разговоры, нехотя ковыряясь в своих тарелках. Меню вызывает всеобщее недовольство, отчего все трапезы проходят исключительно за разговорами о еде.

Вчера я доверилась стюарду. Он единственный достойный доверия человек на борту. Корабельного врача я избегаю, хотя уже в самом начале путешествия он представил нам наилучшие рекомендации. Это красивый статный мужчина. Не только женщины выстраиваются в очередь перед его кабинетом, когда он проводит свой еженедельный прием. Приступы мигрени и лихорадки посреди ночи не редкость. Стюард, напротив, держится незаметно. Он невысокого роста, с малопривлекательным лицом, всю свою внутреннюю силу вкладывает во взгляд, перед которым никто не может устоять. Я посмотрела ему в глаза и поняла, что он говорит правду. Но все ли знает стюард? Голоса в обеденном зале говорят не на языках человеческих.

Я впала в глубокую задумчивость, которую не развеивают даже мои ежедневные прогулки по палубе и вид красивых тел юных матросов. Я давно уже оставила надежду привлечь к себе взгляды матросов, они глаз не поднимают, когда я прохожу мимо. С первого дня они не обращали на меня внимания, хотя погода тогда еще была благоприятной. В легком летнем платье я стояла, прислонясь к поручням, и пыталась придать своей шее соблазнительный изгиб, для чего слегка откидывала голову назад, будто позировала для фотографии на фоне закатного солнца. Никогда я не отважилась бы посещать матросские койки, как это делает моя соседка по столу, женщина в расцвете лет, которая платит матросам за услуги и в первый же день просветила меня насчет действующих тарифов. К корабельному врачу она полностью равнодушна, мужская рука должна быть грубой формы, сказала она, пока подавали десерт. С тех пор тема, к счастью, иссякла.