Пикник парикмахеров, стр. 11

Пока что я обитаю в карете дуэлянтов. Им не добраться до меня, ведь двери и окна у меня крепко заперты. Морозные узоры на стекле. Тут я увидела рыцаря, который оставляет женщин в холодных замках. Его кровать еще не остыла, у меня же нет пальто. Снег повалил внутрь, как только я открыла дверь. Рыцарь с трудом взобрался на подножку. Я смахнула снег с его доспехов, заварила чай. Когда он сел на мой стул у окна, доспехи зазвенели. Стул жалобно заскрипел, рыцарь не понравился ему, привыкшему к мягким, ниспадающим одеждам. Я подняла забрало и налила чай в отверстие. Лила без спешки, ведь былое счастье не забывается. Мне очень хотелось показать себя с лучшей стороны, и я бросила вдогонку несколько кусочков сахара и добавила густого молока. Рыцарь застонал.

Дуэлянты взяли меня на службу и неплохо платят. Стань сюда, говорят они, под это дерево, возьми острое перо и вонзи его сквозь доспехи в самое сердце рыцарю, сколько таких перьев уже в его сердце, в этой маленькой птице с густым оперением, которая стремится летать. Но мне ведом страх рыцаря перед рассветом, когда уста моего отца приникают к устам моей матери. Я слышу, как тихо шелестит тело матери и тихо звенит тело отца, когда он пытается приблизиться к матери.

Никогда тело моего отца не коснется тела моей матери, ему мешают доспехи. Рыцарская привилегия, которая никого не волнует. Никто не хочет, чтобы его вели к состраданию на длинной цепи рассказа. Никто не хочет быть дрессированным медведем или собакой, более того, никто не хочет быть выброшенным из потока времени, как рыба из воды. Крючок крепко засел в глотке и причиняет боль. Я появилась на свет в доспехах и никогда не знала чувства невесомости, даже в утробе матери.

О нет! — вскричал рыцарь, быть этого не может, ведь тебе принадлежат и эта карета, и стул, что стонет подо мной, и эти морозные узоры на стекле, которые мягко скрывают пейзаж, и этот горячий чай, что ты лила мне в глотку. Я хотела было ответить, но осеклась, осознав вдруг, что ему не ведомо различие между «владеть» и «управлять». Я лишь тихонько засмеялась, и перья моего платья качнулись вверх-вниз на бедрах, оттого ли, что я рассмеялась, или оттого, что порыв ветра ворвался внутрь через дверь, которая не закрылась так плотно, как мне хотелось.

Тут секунданты просыпаются и вскакивают на свои длинные кривые ноги. Снег падает густыми хлопьями. Они смахивают его с бровей и занимают позицию. Ничего не слышно, кроме их хриплого дыхания и свиста пуль, руки дуэлянтов медленно опускаются, повисают вдоль вытянутых черных тел. Издалека доносится их смех. По снегу катится цилиндр. Потом все стихает. Секунданты открывают плоские фляжечки и подносят их друг дружке ко рту. Я снимаю шлем с головы рыцаря. У него на лбу — испарина.

ЧЕГО НЕТ

Да нет же, закричала я, когда человек, который до сих пор молча листал газеты, вдруг наклонился ко мне и испытующе заглянул в глаза, я совершенно точно не несчастна. Горы уже остались позади, и вдалеке появилась первая узкая полоска моря.

Ладно, сказал он, не будем о нас, давайте поговорим о небе, надо смотреть вверх, когда внизу между ног становится тесно. Да, согласилась я, небосвод приносит сладостное утешение. Откуда вам это известно, поразился он, вы об этом читали? Нет, ответила я, я почти никогда не читаю, я видела это собственными глазами и чувствовала саднящим затылком, когда кто-то однажды заставил меня любоваться звездами. Но чего нет внизу, того не может быть и наверху. Время от времени я беру в руки какую-нибудь книжку, но, как только ложусь с ней на диван, сразу же засыпаю, и книга падает на пол. Сверху вниз. Попробуйте читать сидя, предложил он, на том же диване, или за столом, или на лавочке в парке. На свежем воздухе, сказала я, мне вообще ничего не удается, я становлюсь вялой, и, как только сажусь на лавочку, со всей округи сбегаются собаки, будто у меня карманы колбасой набиты. Он вдруг стал серьезным, схватил мою руку и сказал: да уж, тут не сосредоточишься.

За окнами к нам приближалось море, уже виднелись белые барашки на волнах. Ради Бога, не говорите о море, попросила я. Что вы, обиделся он, я вообще не выношу моря.

В купе было очень душно, но он и не подумал открыть окно. Вместо этого все еще держал мою влажную руку в своей сухой ладони. Газеты сползли на пол между нами. За окном виднелись первые пляжи. Семьи в пестрых купальных костюмах и в шляпах, женщины с корзинками, мужчины с зонтиками от солнца и свернутыми полотенцами под мышкой, дети с жестяными банками в руках, они пили из банок через длинные соломинки и бросались друг в друга камнями, которые подбирали по дороге. Интересно, спросила я, каковы зимы в этих краях? То-то и оно, сказал он и вдруг выпустил мою руку, о зиме и речи нет, люди лежат на пляже на тех же полотенцах под тем же солнцем, только дети некоторое время не растут. Он мрачно закусил губу и умолк. Только когда солнце начало садиться за горизонт, ему вдруг захотелось поговорить о красоте. Но я опередила его: закрыла ему рот ладонью и не отнимала, пока поезд не остановился.

На перроне стояли дети и подсвечивали наши ноги снизу голубыми фонариками. Он тотчас взял меня под руку и, забыв про чемоданы, потянул за собой вдоль перрона вниз, к набережной. Позади в темноте хихикали дети. Я тоже начала тихонько посмеиваться, но он предостерегающе положил руку мне на бедро. Лавочки на набережной были пусты. Ни одной собаки вокруг. Вдалеке на фоне неба виднелась черная полоска моря.

На ходу он провел рукой по моему телу, от бедра к шее. Наконец мы опустились на лавочку, и тогда он попытался с силой запрокинуть мне голову назад и выгнуть мне шею под небесный свод. Тут я уже не могла удержаться от смеха, так что он ничего не получил, ни шеи, ни губ, ни мыслей, потому что внизу не может быть того, чего нет наверху.

ЖИЗНЬ И ИСКУССТВО

Плохо выбритые поклонники каждый вечер парами выстраиваются на углах перед музеем. На них неглаженые брюки и не подходящие по цвету рубашки; они ждут, когда я закончу работу, чтобы начать с ними новую жизнь. Но я не погружаюсь в созерцание их лиц. Пусть себе свистят и машут руками, счастья у меня нет, и мне его не надо. На моих плечах лежит надежда всей семьи, которая выполняет свою работу, а потом всегда вешает ключ на один и тот же крючок. Я не покину свой пост.

Кстати, это неправда, что за столом я не пользуюсь ножом и вилкой, как неправда и то, что я не причесываюсь к обеду. С покрытой головой в столовых тоже никто не ест. А что до рук, то здесь за этим следят очень строго. Руки должны находиться не под столом, а рядом с тарелкой. Во время еды никто не разговаривает и не поет. Есть положено быстро и бесшумно, ножами по тарелкам не стучать. Правда, мне случалось утирать салфеткой пот со лба, а не только промокать ею уголки рта. В столовых жарко, ведь окна всегда закрыты, а форму снимать не положено.

Но восхождению ничто не может помешать. Я знаю, что однажды — твердой походкой, пуговицы блестят — ступлю на самый верхний этаж, чтобы с этой минуты и до конца своей жизни охранять прекрасный облик дочери мельника, которая сидит в дорогой раме на деревянной скамеечке и неустанно прядет из соломы золотую нить. Пока что я ее не видела, но вижу, как горят желанием глаза посетителей, когда они спешат мимо меня вверх по лестницам, чтобы в изнеможении опуститься на колени перед портретом дочери мельника, вижу, как сияют их лица, когда они возвращаются обратно, держась за перила так, словно вот-вот упадут.

Попав туда, я уже никогда не покину это место. В великой толчее почитания буду следить, чтобы никто ненароком не задел прекрасную дочь мельника. Буду помогать посетителям подняться, если от долгого стояния на коленях у них затекут ноги. Не исключено, что своим платком я буду утирать им пот со лба. Но окна останутся закрыты, потому что дочь мельника легко одета.

По ночам я не сплю. Не спускаю глаз с двери. Однажды — я знаю — поклонники будут поджидать на углах перед музеем уже с раннего утра. Они станут сильнее махать руками и свистеть громче обычного, потому что в дверях, насупившись, с карманами, полными муки, будет стоять мельник — он придет забрать дочь, которая уже так давно сидит на скамеечке мастера и прядет. А так как мастер не захочет отдать ему дочь, мельник запустит руки глубоко в карманы и сыпанет мастеру в кисти и глаза муку, после чего мастер проклянет мельника, чтобы не было ему радости ни в чем — ни в дочери, ни в мельнице, ни в муке, из которой вместо хлеба станут рождаться черви. И тогда мельник разразится таким громким смехом, что в столовых зазвенят стекла и запрыгают ножи на тарелках, и побежит вниз по лестнице, левой рукой держа за руку дочь, а правой — скамейку. За ним, оставляя следы в просыпанной муке, побегут перепуганные посетители.