Я - гнев, стр. 2

Ему было нечего сказать.

— Даниэль, ты знаешь, почему ты здесь?

Не говори ни слова. Они все равно ничего не могут сделать. Скоро это кончится.

Однако надо было сказать хоть что-нибудь. Он не хотел целый час таращиться на грязные стены. И почему люди все время хотят заполнить тишину звуками? Даже его мама круглыми сутками не выключала телевизор. Она говорила, что телевизор ее успокаивает, но никогда не приглядывалась к тому, что происходит на экране.

Дело в том, что он не знал, с чего начать. От этого разговора многое зависело. Он мог рассказать о том, что творилось в его голове, сотней разных способов — с разными последствиями. На чем же остановиться?

— Даниэль?

— Он первый начал.

Вот. Три слова. Не лучший выбор. Нужно было сказать что-то другое. В груди у него все сжалось.

Доктор Коутс приподняла уголки губ в улыбке:

— Значит, ты все-таки можешь говорить. Я уж подумала, что ты немой.

Даниэль пожал плечами.

— Отличное начало. Но нет, мы здесь не потому, что он первый начал.

Она подошла к столу и присела на краешек. Даниэль чувствовал запах ее шампуня. Или, может, лосьона для рук. Кокосового.

В комнате повисла тишина — доктор Коутс ждала, пока он снова заговорит. Даниэль знал: нужно что-то сказать, но что? Он был уверен, что обсуждать это бессмысленно. Что случилось, то случилось. Прошлого не изменишь.

Время не повернешь вспять.

А он хотел бы…

Нет, не хотел бы. Ты бы снова это сделал. Не отрицай. Ты ненавидел Чака Стейнберга. Ненавидел. Он всю жизнь обращался с тобой как с мусором. Помнишь, как он пнул бродячую собаку, которую ты кормил? И сказал твоей маме, что ты сам это сделал. А потом что было, помнишь? Нет, он это заслужил.

— Ты сказал полиции, что не помнишь, как это сделал. — Она свинтила с ручки колпачок и помолчала. — Так откуда же ты знаешь, что он первый начал?

— Это я помню.

Перед тем как продолжить, она сделала кое-какие записи.

— Не хочешь об этом рассказать? О том, что помнишь?

Ты попал, красавчик. Сейчас тебе мало не покажется.

Раньше взрослые почти никогда его не замечали. Теперь его знали все. Всего за несколько минут он превратился из обычного, ничем не примечательного студента в человека, о котором постоянно говорили в учительской и в родительском комитете. Черт возьми, он даже в газету попал. Теперь его все избегали. Другие студенты делали крюк, чтобы обойти его шкафчик. Девчонки, которые раньше хихикали, когда он проходил мимо, теперь отворачивались и смотрели в другую сторону. Последнее, впрочем, его не слишком тревожило. Он предпочитал одиночество.

Так безопаснее.

Скоро все кончится.

— Даниэль! — Доктор Коутс смотрела прямо на него, постукивая кончиками пальцев по планшету. — Все, что ты здесь скажешь, останется между нами, помни об этом. Но напомню тебе еще кое-что. Если ты мне не поможешь, я не смогу помочь тебе.

Он очень хотел бы, чтобы она перестала повторять его имя. Никому не нравится, если ему постоянно напоминают о его существовании.

Даниэль вздохнул:

— Он подошел ко мне после уроков. Прижал меня к шкафчикам. Сказал, что я поцарапал своим велосипедом бок его машины. А я к его машине и близко не подходил. Я даже не знаю, как она выглядит. Я ему это сказал, и он дважды меня стукнул.

В комнате было тихо — только доктор Коутс скрипела ручкой по бумаге. Она писала несколько минут, потом снова подняла глаза на Даниэля. Тот молчал. В кармане у него зазвонил телефон — он забыл его выключить. Песня Райана Адамса показалась оглушительной — звуки гитары словно отражались эхом от стен. Он сбросил звонок.

Вдруг у Даниэля запылали щеки, и ему стало стыдно. Как будто пришел на эту встречу в одном плаще и паре мокрых ботинок. Он на секунду взглянул на доктора и заметил, что она внимательно его изучает.

— Что еще ты помнишь, Даниэль?

Во рту у него пересохло, он не мог сглотнуть. Что он помнил? Ему рассказывали, что он словно сошел с ума. Схватил Чака за шиворот и несколько раз ударил его по лицу. Когда Чак упал на пол, пинал его ногами по голове, пока учитель математики вместе с учителем биологии не оттащил Даниэля. Чак попал в больницу с сотрясением мозга. Ему сделали рентген — врачи боялись, как бы после этой драки у нею не треснул череп. Потом Даниэль увидел, что его кроссовки пропитались кровью до самых носков.

Но он ничего не помнил.

Он знал только то, что ему рассказали.

— Не знаю, — сказал он. — Вроде больше ничего.

Доктор опустила планшет.

— Ничего-ничего не припоминаешь?

— Нет.

— А раньше с тобой такое бывало? Ты забывал когда-нибудь, что с тобой происходило?

Он поколебался и затем помотал головой. Лег. Подождал, пока она сделает еще несколько записей.

— Были травмы головы?

— Нет. Ну, может, когда я был совсем маленький. Но ничего серьезного. Как у всех детей. Кажется, как-то раз я свалился с кровати, и пришлось ехать в травмпункт.

— А в последнее время ничего такого не было?

Даниэль покачал головой.

— А драки?

— Не-а. — По крайней мере, достойные упоминания.

— Приступы агрессии? Хотел когда-нибудь причинить людям боль?

Даниэль никогда не считал себя жестоким. Он был тихим, спокойным мальчиком — каждый день ходил в школу и потом гулял с близкими друзьями. Был не слишком популярным парнем, который во время обеденного перерыва всегда читал, а в хорошую погоду сидел на лужайке и играл на гитаре. Он привык любить, а не драться. Несколько девчонок могли бы это подтвердить. Все думали, что он поступит в колледж, выучится на какую-нибудь гуманитарную специальность и станет невероятно успешным писателем. Даже подпись к его фотографии в школьном альбоме гласила, что «если кто и получит Пулитцеровскую премию по литературе, то это он».

Но жестокость? Нет, не в его духе. По крайней мере, так ему казалось. Так ему хотелось думать…

Заставь их страдать. Они все умрут.

Даниэль потянулся за курткой:

— Мне пора идти.

Доктор Коутс удивленно подняла на него глаза:

— У нас еще сорок пять минут. Если ты сейчас уйдешь, мне придется об этом доложить. Ты же знаешь, это не добровольная процедура.

Неважно. Все это неважно.

— Простите, — сказал Даниэль. — Я не хочу больше ни о чем разговаривать. Мне пора.

Он взялся за ручку и вышел за дверь, прежде чем доктор успела возразить.

Снаружи шел дождь. Даниэль натянул на голову капюшон и засунул руки в карманы куртки. Обернулся и посмотрел на больницу, готовый увидеть здоровенных санитаров, посланных за ним в погоню. Но сзади никого не было — только человек в инвалидной коляске, чьи ножки-палочки торчали из-под больничного халата. Инвалид пытался открыть банку пепси.

В ботинки Даниэлю затекла холодная вода. Он посмотрел под ноги и увидел, что стоит посреди большой лужи. Даниэль все смотрел и смотрел на воду, зачарованный тяжелым стуком дождевых капель, барабанивших о землю.

Ему захотелось искупаться. Может быть, сесть на автобус до озера Бунтцен и поехать поплавать? Еще не слишком холодно. Было бы здорово полежать на воде среди гор, чувствуя, как капли дождя щекочут лицо. Может, удастся раздобыть маску — тогда он нырнет и понаблюдает за рыбами.

Сзади просигналил автомобиль и вывел его из оцепенения. Даниэль отступил на бордюр и легонько потряс головой, чтобы привести мысли в порядок. Купаться? Сейчас? Нашел время. Есть более насущные дела.

Даниэль еще раз оглянулся на больницу. Он знал, что, уйдя раньше срока, нажил себе проблем. Его отпустили на поруки с условием, что каждую неделю он будет посещать врача и работать над своими вспышками ярости.

Но все это казалось ему абсолютно несущественным.

Даниэль не знал, что именно должно случиться, — он знал только, что это случится.

Скоро.

И все станет совершенно неважно.

Мейсон

— Это самоубийство.