Оборотень, стр. 61

На следующее утро Варяг снова навестил Беспалого в палате. Дежурная сестра сказала, что старик почти всю ночь не спал, задыхался, кашлял – видно, сильно разнервничался накануне.

Заснул он лишь на рассвете. Владислав не стал будить старика, тихонько подвинул стул поближе к дивану, сел и стал терпеливо дожидаться, пока старик проснется.

Через полчаса Беспалый шевельнулся. Приоткрыл глаза и был очень доволен, увидев перед собой Варяга. Уже минут через десять Тимофей Егорович, слегка приведя себя в порядок, продолжил начатый накануне рассказ о своей жизни.

– …После смерти Сталина сразу все как-то стало быстро меняться.

Особенно после расстрела Берии. Все зашаталось. Империя стала давать сбой. А дальше – больше. При бровастом вообще беспредел начался. Все разболталось. Все стали сомневаться, туда ли мы идем. И я задумываться начал крепко, – вздохнул старик.

– И что так? – осторожно поинтересовался Варяг, опасаясь, что пауза затянется.

– Да все пошло не так, как думалось. Я ведь когда помоложе был, когда в Североуральском лагере только начал «кумовать» – думал, что и впрямь можно с уркачами навсегда покончить, что для этого лишь нужно законных воров извести, потом мелкотню пересажать и повести страну в светлое будущее. Знаешь какие раньше на воротах гулаговских зон лозунги вешали? «Железной рукой загоним людей в счастье». Придумал же какой-то умник! Вот и я думал – загнать! И только с этой целью авторитетных воров ломал. Жестоко ломал… – Беспалый зажмурился, и, как показалось Владиславу, в уголке глаза старика показалась скупая слеза. – Думалось так: авторитетных воров сгною, а остальные, помельче которые, кто за ними послушными овцами бегали, сами собой повыведутся, вот и не останется на Руси уголовничков. Да я уж тебе рассказал, на какие страдания обрек я их всех, как гонял по страшным пересылкам да по сучьим зонам, как голодом морил да в карцерах томил. Но все пошло совсем не так, как я рассчитывал. В той «сучьей зоне», что в Североуральске выстроили, – там все очень скоро пошло наперекосяк.

Я думал выкорчевать воровские традиции да сломать воровской закон. А получилось так – чем больше чистил, тем гнуснее становилось. На смену правильным ворам полезли из всех щелей суки беспринципные, отпетые бандиты, беспредельщики, отморозки самых разных мастей. И все стало хуже во сто крат, чем было раньше. – Старик пошарил рукой, точно искал опору. Варяг невольно протянул руку и вложил ее в старческую холодную ладонь. Губы Беспалого тронула блаженная улыбка. – Да.

Раньше страх был. И закон был – суровый, жестокий, но справедливый. На страхе все держалось в советской жизни. А в воровской – на законе. А теперь ни хера не стало. Ни страха, ни закона. Свобода и анархия. А на Руси свобода всегда называлась воля. Вольница. Разгул воли русской – страшная штука. Вольница – тот же бунт. Беспощадный и часто кровавый. Бессмысленная жестокость…

Особенно мне это стало ясно, когда я узнал, во что выродился один мой выкормыш. Мякиш у него было погоняло. Ты о нем не слыхал. Варяг. О нем вообще мало кто слыхал за пределами моей зоны. Потому как я его сам породил и при себе держал. А когда у него конфликт с Бирюком вышел… тут я и, как говорится, прозрел. Ну, про Бирюка-то ты точно слышал. Был такой в шестидесятых смотрящий Ленинграда. Легендарный вор. Правильный вор. Но как я тебе уже сказал, в то время правильных воров становилось все меньше. Их бандиты начали теснить – братва, как они себя стали чаще именовать. Вот и Бирюка местная братва подставила из-за мелочных разборок. Сначала бандиты пытались его по своим делам уломать, ничего не получилось, тогда они решили ему подставу организовать. Подставили Бирюка, сдали ментуре, а там – суд, приговор, да и определили его ко мне на зону.

– Да что ты говоришь, Тимофей Егорович, – вырвалось у Варяга. Он отчетливо представил себе события двухлетней давности, когда его самого точно таким же макаром с легкой предательской руки Сашки Шрама повязали в Питере и, прокрутив через скорый суд, закинули на Северный Урал, в сучью зону к Александру Беспалому. Времена меняются, но нравы – не очень…

– А тебе, что ж, это в новинку? – прищурился старик. И, словно читая мысли Владислава, хитро улыбаясь, сказал:

– Сам-то ты как попал в наши края – уже позабыл, что ли?

– Выходит, все эти разговоры о старых правильных ворах – сказки для простаков? – произнес Варяг, не отвечая на вопрос.

– Нет, парень, все верно. Какие уж тут сказки – я ж тебе про правильных уже второй день толкую! – чуть не с обидой в голосе буркнул Тимофей Егорович. – Один Мулла чего стоит! Да ты послушай дальше про Бирюка – все поймешь…

Дело было в середине шестидесятых, уже при Брежневе. В Ленинграде только-только пристрелили главного пахана – Смоляного. Стасик Бирюков у него на общаке сидел. Формально смотрящим был, конечно, Смоляной, но Бирюк фактически всей кассой распоряжался. Смоляной ему доверял как самому себе. Но вот как гром среди ясного неба – кто-то грохнул Смоляного, и воры в законе начали срочно искать ему замену. Бирюка из всех ленинградских выделил Медведь – очень он к Стасику благоволил… Ценил его порядочность и деловитость.

За огромным, во всю стену, окном торопились по своим делам прохожие, текла неспешная река легковушек и грузовиков, автобусов и троллейбусов, то и дело тревожно голосили клаксоны. Но в безлюдном зале ресторана гостиницы «Националь» было спокойно и тихо. Бесшумными тенями двигались по залу официанты с высоко поднятыми над головой подносами. За столиком в углу ресторана расположились двое посетителей. Один из них был статный мужчина лет пятидесяти с красивой черной шевелюрой, подернутой снежной сединой на висках. На нем был дорогой импортный костюм, в котором он явно чувствовал себя привычно и комфортно. Второй с виду был постарше и попроще: пиджак фабрики «Большевичка», серый галстук с чересчур толстым узлом, да и манеры были куда проще, чем у его собеседника: скомканная салфетка лежала в стороне, и он время от времени вытирал губы тыльной стороной ладони. Зато замечательным было его лицо: темное, обветренное, изборожденное множеством морщин – лицо волевого, сильного человека, явно немало повидавшего в жизни. Стол был уставлен изысканными закусками: зернистая икра в хрустальной вазочке, перламутровая севрюга и лоснящаяся семга, розоватая буженина с тоненькой каемкой белого жирка, заливной говяжий язык. Посреди стола внушительно высился запотевший графин с водкой.