Лицеисты, стр. 7

— Всё?

— Извольте заметить, — заторопился Коптелов, — не надо было принимать на фабрику Крутова. По моим наблюдениям, от него идет смута.

— Это мое дело, кого принимать, — резко ответил Грязнов. — А ваше дело узнать, кто такая Марья Ивановна. Ступайте.

Коптелов задом выскользнул в дверь. Грязнов укорил себя: «Приходится иметь дело с такими ублюдками. И не обойдешься. Цыбакину со всем аппаратом месяц слежки потребуется, а этот пройдоха запросто разнюхает все, что нужно. Однако тот, второй, заставляет себя ждать».

После короткого робкого стука в дверь осторожно заглянул черноволосый, с узким лицом мастеровой. Грязнов приветливо кивнул, пригласил войти. Фомичев старательно закрыл за собой дверь. На жест директора садиться, махнул стыдливо рукой, остался у порога.

Фомичева вызвали в разгар смены. Поднимаясь по лестнице в контору, он мучительно гадал, что его ждет. По работе вины за собой он не чувствовал. Ничем другим разгневать директора не мог. И все-таки отчаянно трусил.

— Я слышал о вас много хорошего, — ласково, как мог, начал Грязнов. — Хотел поближе познакомиться. Заранее скажу, работой вашей мы довольны, можете рассчитывать на прибавку жалованья.

— Спасибо, господин директор. Не знаю, как и благодарить вас.

— Благодарите себя. Честных рабочих мы стараемся отличать. Как у вас дома? Живете в каморках? В каком корпусе?

— В третьем, господин директор. Занимаю перед. Женился недавно. О своем доме подумываю.

Фомичев отвечал с готовностью, а на душе кошки скребли. Хотя по началу разговора страшного ничего не предвиделось.

— Хорошее дело жениться, — благодушно отозвался Грязнов. Привалился к спинке кресла, забросив ногу на ногу, разнеженно наигрывал пальцами на кожаном подлокотнике. — Я вот никак не удосужился. Все не получается. Так, глядишь, холостяком и кончишь…

Фомичев осторожно откашлялся в кулак.

— За вас каждая с радостью, только захотеть.

— Видимо, не очень хочу… Степенному мастеровому нужен свой дом. В конторе ссуду на строительство возьмите. Скажете, с моего разрешения.

Грязнов встал из-за стола, прошел к окну. На той стороне площади у Белого корпуса стояла нищенка, тянула руку к прохожим. Рядом мальчонка лет восьми, съежился, замерз. Прохожие шли мимо, не задерживаясь. Нищенка упорно тянула руку, что-то говорила. Издалека лицо ее казалось молодым, но только очень усталым. Грязнов вдруг почувствовал, что тоже устал. Остро захотелось уйти от всех дел, забыть тревоги. А куда пойдешь? Фабрика связала по рукам и ногам. Глядя на нищенку, подумал, что у каждого своя судьба. Вот пройдет сердобольный человек, бросит ей монету. Она накормит мальчишку, обогреется, и сон ей придет крепкий. До завтрашнего утра будет чувствовать себя счастливой. А у него все есть, но нет того, что называется счастьем.

Вдруг устыдился своих чувств, усмехнулся презрительно: «Нервы сдают. Старость, что ли, идет?»

Повернулся к Фомичеву:

— С прежними приятелями дружбу растеряли? Все, поди, возле молодой?

Фомичев побледнел. Мелькнуло: «Конечно, вызвал из-за этих несчастных листовок. Подозревает». Честно округлил глаза, сказал твердо:

— Я, господин директор, оборвал все сношения с ними. Хватит, пошалил в молодости.

Поспешный ответ Фомичева и бледность его лица удивили Грязнова: «Ишь, как напуган».

— Как раз за это я вас не хвалю, — с притворной грустью упрекнул он. — Крутов — дельный мастеровой, умница, компанию с ним водить интересно. Сейчас он вне подозрений. В ином случае, кто бы его на фабрику взял? Что недовольство в нем некоторыми порядками, так это каждому мыслящему человеку присуще. Старайтесь с ним дружить, — закончил он тоном приказа.

— Слушаю, господин директор.

— От вашей дружбы нам будет общая польза. Плохо, когда не знаешь, что думают фабричные… Жалованье вам увеличат со следующей недели. Время от времени буду вас вызывать. Вам что-нибудь непонятно?

— Понятно, господин директор, — краснея, сказал Фомичев. Помялся и просительно добавил: — Только вызывайте, когда есть на то причина, чтобы не было подозрительно.

— Об этом не беспокойтесь. Причина всегда найдется.

Выпроводив Фомичева, Грязнов тут же позвонил. Появившемуся конторщику сказал:

— Что Цыбакин, на месте? Я просил соединить меня с ним.

— Он здесь, ждет, когда освободитесь.

— Зови.

Косолапо вошел пристав, грузно опустился на стул. Смотрел сумрачно, недовольно.

— Чем порадуете, слуга государев? — с усмешкой спросил Грязнов.

Цыбакин поднял кустистые брови, вроде бы удивился вопросу.

— Пожалуй, порадую, — глухо проговорил он. — Листовки разбросаны и в железнодорожных мастерских. Поступило еще сообщение, что ночной сторож Соколов нашел такие же близ табачной фабрики Дунаева. Даже схватил было человека, бросавшего их, но тот вырвался и убежал. Действует широкая организация, и название ее «Северный рабочий союз». Скажу больше, влияние этого «Союза» распространяется на соседние губернии, в частности на Иваново-Вознесенск и Кострому. Есть о чем задуматься, Алексей Флегонтович.

— Надеюсь, социалисты не свили гнезда у нас на фабрике?

— Боже упаси! Тем не менее какая-то связь с этой организацией существует. Не посторонний же занес сюда листовки!

— А почему бы и нет? Листовки-то разбросаны во дворе, а не в фабрике?

— Так-то думать и легче и приятнее, дорогой Алексей Флегонтович. Однако же слова Колесникова — не пустое бахвальство.

— Вы серьезно верите в существование Марьи Ивановны? — спросил Грязнов.

— Как в себя. Даже представлять ее начинаю. Сухая, желчная, этакая, понимаете ли, мегера.

— М-да… С вами весело… Что же все-таки будем делать?

— Пока будем вести наблюдение, авось господь бог поможет, обнаружим смутьянов. Колесникова я распорядился отпустить. Негласный досмотр за ним установлен. Не смею советовать, но надо бы предупредить служащих, чтобы пока помягче были, не будоражили напрасно людей.

— Думаете, может вспыхнуть забастовка?

Цыбакин неопределенно пожал плечами.

— Хорошо, я предупрежу служащих. Только прошу постоянно сообщать мне о результатах ваших наблюдений.

— Сочту за честь, Алексей Флегонтович.

Глава вторая

Бегали носильщики, слышались возгласы и поцелуи встречающих. Перрон быстро пустел. Последним вошел в вокзал розовощекий, упитанный пассажир в светлом пальто и серой мягкой шляпе.

С утренним московским поездом, на котором он приехал, его никто не встречал. Но по лицу пассажира было видно, что он и не огорчен этим. Стоявшему у двери станционному жандарму подмигнул дружески и тот (кто знает, может, приехавший — из начальства) козырнул в ответ.

В буфете пассажир вкусно позавтракал, выпил рюмку коньяку. В прекраснейшем расположении духа вышел на привокзальную площадь. Извозчики, стоявшие в ряд, стали наперебой приглашать его: «Эх, барин, прокачу! С ветерком не изволите ли, много довольны останетесь».

Весеннее утро было ласковым, струились ручьи по мостовой. Благодать в такое утро прокатиться на извозчике!

Пассажир неторопливо оглядывался. Почему-то сел к такому, что жался в сторонке.

— Красив ваш город, — сказал, когда выехали с площади. Широкая дорога нырнула под железнодорожную арку, за которой стояли дома, каменные, добротные. Вдали, за мостом через Которосль, сверкали на солнце маковки церквей, белел высокими стенами Спасский монастырь.

— Хорош, хорош город, — повторил пассажир, расстегивая пальто и распахивая его: весеннее солнышко припекало.

— Да как все города: есть кусок хлеба, крыша над головой — вот и хорош, — отвечал извозчик. Был он заморенный, на скучном морщинистом лице лежал отпечаток вечной нужды.

Улица внезапно кончилась. Лошадь зацокала подковами по булыжнику высокой дамбы. С обеих сторон к насыпи подступала вода. Слева ее было целое море, и русло реки угадывалось только по льдинам, несущим на себе обгорелые кусты, ломаные корзины, клочки соломы.