Рассказы, стр. 41

— Джордж!

Блаженное мгновение прервалось из-за тоненького треньканья тинг-тинг-тутл-тутл. Кажется, будет музыка, решила Фанни, но сейчас это не имело для нее ни малейшего значения. Ничто не имело значения, кроме ее любви. С ясной улыбкой вглядывалась она в такую же улыбку на милом лице, и, счастливая, она хотела сказать: «Джордж, давай останемся тут… за этим столиком, потому что он замечательный и море тоже замечательное. Давай останемся». Но она ничего не сказала, только глядела на него серьезными глазами.

— Милый, — прервала Фанни затянувшееся молчание, — я хочу спросить тебя о чем-то ужасно важном. Обещай мне ответить. Обещаешь?

— Обещаю, — сказал он с едва заметной излишней торжественностью, желая попасть в тон.

— Тогда… — Фанни опять помолчала, потом поглядела на стол, подняла взгляд на Джорджа и с нежностью спросила его. — Ты уверен, что знаешь меня? Да-да, знаешь меня.

Однако это слишком. Знает ли он свою Фанни? Тут он широко, по-детски улыбнулся.

— Думаю, что да, — Джордж вдруг ощутил волнение. — А почему ты спрашиваешь?

Фанни поняла, что он подумал не о том, и торопливо продолжала:

— Дело вот в чем. Люди очень часто, даже если они любят друг друга, не совсем… нет, это так трудно… не совсем понимают… Не хотят понять. Мне кажется, это ужасно. Чужие, несмотря ни на что, — В глазах Фанни мелькнул страх. — Джордж, с нами такого не может быть, правда? Никогда?

— Никогда, — со смехом ответил Джордж и только собрался сказать ей, как сильно он любит ее носик, но тут появился официант и заиграл оркестр. Флейта, гитара и скрипка веселились вовсю, и Фанни представила, будто она не уследила за чашками и блюдцами, у которых выросли крылья, и они вот-вот готовы улететь. Джордж съел три эклера, Фанни — два. У чая оказался довольно странный вкус…

— Омар побывал в чайнике! — стараясь перекричать оркестр, громко пошутил Джордж.

…Но все равно чай был вкусным, к тому же, когда отодвинули поднос и Джордж закурил, Фанни уже могла оглядеться, потому что к этому времени почти совсем освоилась в кафе. Самое большое впечатление на нее произвел оркестрик, прятавшийся в тени дерева; он состоял из толстого гитариста, будто только что сошедшего с рекламной картинки, темноволосого флейтиста, так высоко поднимавшего брови, словно он сам удивлялся извлекаемым им звукам. Только скрипача не было видно.

Они перестали играть так же неожиданно, как и начали. И тут Фанни обратила внимание на высокого старика с седыми волосами, стоявшего рядом с оркестром. Как это она не заметила его раньше? Его позеленевший в швах костюм с высоким засаленным воротником и неприлично поношенные ботинки на пуговицах? Еще один метрдотель? Не похоже. И все-таки он стоит и смотрит куда-то поверх столиков, словно он думает о чем-то своем, одинаково отрешенный и от оркестрантов и от посетителей. Кто он?

Фанни была не в силах оторвать от него взгляд, но вот он тронул пальцем воротник, негромко кашлянул и обернулся к оркестру. Вновь полилась музыка, бурная, беззаботная, страстная, она метнулась в открытое небо и вернулась к одинокой фигуре старика. Стиснув руки и ни на кого не глядя, он запел.

— Бог ты мой! — воскликнул Джордж.

Изумление коснулось всех, даже детей, которые, оторвавшись от мороженого, застыли с поднятыми ложками… Тоненький, слабый голосок, как воспоминание о прежнем, наверное, красивом голосе, пел по-испански в абсолютной тишине. Он дрожал, но тянулся вверх, касался высоких нот и падал вниз; это было неизбежно, и он молил о пощаде. Оркестр заиграл другую мелодию, и старик поклонился публике, сознавая, что он отвержен, что это был провал.

За несколько секунд до конца песни один из малышей громко рассмеялся, все улыбались, все… кроме Фанни и Джорджа.

Фанни будто очнулась и поняла, что жизнь может быть и такой. Наверное, он не один. Их много, и они страдают. Она поглядела на великое море, словно в любовном порыве набегавшее на берег, на небо, ярко освещенное заходящим солнцем. Откуда у них с Джорджем право на счастье? Разве это не жестоко? Значит, в жизни есть, существует нечто такое, отчего все возможно. Что же? Она повернулась к Джорджу.

Однако Джордж думал совсем о другом. Бедняга, забавный у него голос, но именно из-за него Джорджа охватило потрясающее чувство, что они с Фанни всего лишь у самого порога своей жизни! Он тоже не отрывал взгляда от блестящей волнующейся поверхности моря, даже немного приоткрыл рот, будто захотел выпить его все. Море! Прекрасное море! Только рядом с ним мужчина может по-настоящему ощутить себя мужчиной. И Фанни, его Фанни, она тоже смотрит на море, и дыхание у нее самое нежное в мире.

— Фанни! — шепнул Джордж.

В те секунды, что она поворачивалась к нему, Джордж увидел ласковый удивленный взгляд и почувствовал, что сейчас он возьмет перепрыгнет через стол и унесет ее отсюда…

— Фанни, — быстро проговорил он, — давай уйдем, а? Поедем в отель? Пожалуйста. Фанни, милая. Прямо сейчас. — Вновь заиграл оркестр. Джордж едва сдержал себя. — Пошли, пока он опять не завелся.

Мгновением позже их уже не было на веранде.

^{Комментарии}

Чашка чаю

Перевод Э. Липецкой

Розмэри Фелл не была красива. Нет, красивой вы бы ее не назвали. Хорошенькая? Видите ли, если разбирать по косточкам… Но ведь это страшно жестоко — разбирать человека по косточкам! Она была молода, блестяща, необычайно современна, безупречно одета, потрясающе осведомлена обо всех новейших книгах, и на ее вечерах собиралось восхитительно разнородное общество: с одной стороны — люди действительно влиятельные, с другой — всякая богема, странные существа, ее «находки». Иные из них были просто кошмарны, а некоторые — вполне пристойны и забавны.

Два года назад Розмэри вышла замуж. У нее был прелестный сынишка, которого звали… догадайтесь, как? Питер? Нет, Майкл.

Муж прямо-таки обожал Розмэри. Они были богаты, по-настоящему богаты, а не просто состоятельны — какое отвратительное, вульгарное, пропахшее нафталином слово! Если Розмэри нужно было что-нибудь купить, она отправлялась в Париж так же запросто, как мы с вами идем на Бонд-стрит. Если ей хотелось цветов, ее автомобиль подъезжал к лучшему цветочному магазину на Риджент-стрит. Стоя в магазине и оглядывая его своими до странности блестящими глазами, Розмэри говорила:

— Я хочу эти, эти и вот эти. Четыре букета вот этих. И этот кувшин роз. Да, все розы из кувшина. Нет, сирени не надо. Терпеть ее не могу. Она такая растрепанная!

Продавец кланялся и убирал сирень в какой-нибудь темный угол, словно сирень и вправду была постыдно растрепана.

— Дайте мне эти толстенькие тюльпанчики. Красные и белые.

И она шла к автомобилю, сопровождаемая худенькой рассыльной, которая сгибалась от тяжести огромной охапки цветов, завернутой в белую бумагу и похожей на младенца в длинном платьице.

Однажды, зимним днем, Розмэри зашла в маленькую антикварную лавку на Керзон-стрит. Она любила эту лавочку. Во-первых, там почти никогда не было покупателей. А кроме того, хозяин был до смешного внимателен к Розмэри. Стоило ей войти, как он расплывался в улыбке, умильно складывал руки и бессвязно выражал свой восторг. Льстил, разумеется. И все же что-то в этом было такое…

— Видите ли, сударыня, — говорил он тихо и почтительно, — я люблю эти вещи. Я предпочитаю вовсе их не продать, чем продать людям, не способным их оценить, лишенным этого тонкого, редкостного чутья… — И, немного задыхаясь, он разворачивал квадратный кусочек синего бархата, придерживая его на стекле прилавка бледными кончиками пальцев.

Сегодня он припас для нее ларчик. Он хранил его специально для Розмэри и даже никому не показывал. Прелестный эмалевый ларчик, покрытый таким тонким и ровным слоем глазури, что казалось, он облит кремом. На крышке было изображено дерево в цвету, под ним стоял крошечный юноша, которого обнимала еще более крошечная девушка. На ветке висела ее шляпка величиной с лепесток герани. Шляпку украшала зеленая лента. Над их головами, словно ангел-хранитель, плыло розовое облако. Розмари сняла длинные перчатки. Она всегда снимала перчатки, когда ей хотелось получше рассмотреть такие вещицы. Да, ларчик ей нравится. Он ей ужасно нравится, — такая прелесть! Она обязательно должна его купить. И, вертя во все стороны кремовый ларчик, открывая и закрывая его, она невольно думала о том, как хороши ее руки на фоне синего бархата. Должно быть, у антиквара, в самом темном тайнике его сознания, тоже дерзко возникла эта мысль. Он взял карандаш, перегнулся через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы робко потянулись к розовым, сверкающим пальчикам.