Дом на городской окраине, стр. 10

Посреди рабочей братии стоит полицейский и энергично орудует заступом. Комья твердой земли, слишком долго лежавшей нетронутой, летят во все стороны. На полицейском потрепанные парусиновые штаны, старая форменная фуражка, из драной тульи которой торчит ржавая проволока, расстегнутая рубаха обнажает заросшую волосами грудь; мускулы на спине ходят ходуном, словно фабричная трансмиссия. Каждое его движение, точно рассчитанное, выдает в нем урожденного селянина.

По городу разнесся многоголосый звон, башенные часы принялись отбивать полдень. Полицейский воткнул лопату в землю. Рабочие стали вылезать из своих ям. Они разворачивают пестрые платки, в которых завернута краюха хлеба. В хлебе углубление, куда вложен кусочек масла. Жена полицейского принесла в клеенчатой сумке кастрюльку с обедом. Стоя, будто солдат, подкрепляющийся на марше, полицейский наспех хлебает суп. Одним глазом он косит в кастрюльку, другим посматривает на сделанную работу. Поев, снова берется за лопату. Жена собрала посуду и пошла, сопровождаемая черной собакой, — жалобно скуля, та словно бы вопрошала: — «А я? Как же я? Мне ничего?»

Полицейский посмотрел из-под руки. Он узнал чиновника, который приближался, перепрыгивая с одной груды строительных материалов на другую.

— А, гость пришел посмотреть на нас? — и лицо полицейского расплылось в улыбке.

— Да, да… — чиновник стоит и растерянно озирается по сторонам. Ему хотелось бы сказать нечто ободряющее, но ничего не приходит в голову.

— Стало быть, строите? — выдавил он из себя не сразу и тут же устыдился своего нелепого вопроса.

— А как же. Строим, строим. Каторжный труд.

Рабочие принялись подталкивать друг друга локтями.

— Эдакий хлеб в горле застревает, — говорит один с торчащим кадыком.

— Надо бы промочить горло, — подхватил парень с выбритой шеей.

— Что верно, то верно. Ты бы не прочь.

— Не прочь. А ты — нет? Маленько пивка-то ли дело…

— Еще бы. Пиво аккорат в самый раз…

— Пиво сил прибавляет.

Чиновника это надоумило. Он извлек двадцатикроновую бумажку и сказал, покраснев: — Вот вам, господа, на пиво.

— Ну что вы, что вы, — горячо отказывался рабочий с торчащим кадыком, — зачем? Мы это так, промеж себя балагурим потехи ради.

Однако деньги взял и крикнул: — Франтишек, дуй за пивом! Одна нога здесь, другая там! — Молодой каменщик отер руки о штаны и помчался. Чиновник оказался в центре внимания. Он не знал, что сказать, переминался с ноги на ногу, улыбался виноватой улыбкой. Потом простился и поспешно ушел.

Его окликнули. Он обернулся и увидел, что каменщики, обхватив друг друга за плечи, протягивают в его сторону стаканы с пивом. Чиновник остановился и приветственно помахал им рукой.

Перед одним из домиков сидел на крыльце пожилой мужчина с бескровным, водянистым лицом, рядом лежали костыли.

Тяжело дыша, пожилой мужчина сказал: — Пан, это не дело — давать им на пиво.

— Почему? — спросил чиновник.

— Ну, видите ли… Нечего им потакать… Они напиваются и начинают куролесить вместо того, чтобы работать. Одно слово — шваль. — Пожилой мужчина сплюнул так, что плевок описал широкую дугу. — Меня вот тоже никто не ублажает, — завистливо продолжал он, — мне говорят: чего ты бьешь баклуши? А я баклуши не бью, я калека. Будь у меня силы, я бы тут не сидел.

Чиновник опустил руку в сумку и дал старику крону. — Вознагради вас Господь Бог, — прокаркал ему вслед старик.

Потом люди выбрались из своих ям, каменщики клали кирпич на кирпич, стены росли ввысь, затем вокруг них поставили клетку из лесов. Полицейский стоял наверху и командовал, как капитан с капитанского мостика. Когда было нужно, он работал каменщиком. Но знал толк и в плотницком деле и в других строительных работах, поскольку, патрулируя во время дежурства улицы, он останавливался и наблюдал, как люди работают руками. Он многое от них перенял, так как страж закона должен глядеть во все глаза, особенно когда хочет стать домовладельцем.

За работой он раздумывал и прикидывал, как бы ему приумножить свое состояние и обратить все в свою пользу.

«Чердак жильцам я не отдам, — решил он, — вешать белье они могут и на дворе. На чердаке я устрою голубятню».

И он размечтался. В своем воображении он уже видел голубей, которые летают высоко, чертя круг за кругом. Он непроизвольно вскинул руку и тихим посвистом поманил невидимых голубей.

Спохватившись, он с подозрением бросил взгляд на соседний участок, где портной Мецль строил дом для своей дочери — весной та собиралась выходить замуж. Когда сосед опережал полицейского в строительстве, полицейский принимался нетерпеливо подгонять своих рабочих и радовался, видя, что портной от него отстает.

Тем не менее работа подвигалась медленно, так как полицейский, не имея денег на выплату жалованья, уволил нескольких рабочих. В конце концов строительство продолжал он сам со своим отцом и шурином, долговязым, унылым мужчиной с вечно слезящимися глазами, отчего создавалось впечатление, будто он страдает хроническим насморком.

Полицейский командовал ими деспотически, и оба беспрекословно ему подчинялись. Он без конца подгонял их в работе. Сетовал он и на вечерние сумерки, окутывавшие начатую работу, ему хотелось остановить время и отдалить ночь. Отец надеялся, что сын предоставит ему угол, где он сможет обрести покой на старости лет, а унылому шурину полицейский обещал одолжить денег на обустройство собственной мастерской.

Глава седьмая

Так пролетело лето, и наступила осень. Резкий ветер ворвался на окраину, срывая с голов у прохожих шапки. Ветер свистел, завывал и вселял тревогу. Вверх по холму карабкались козы и задумчиво жевали траву… Гуси сбивались в стайки и внезапно, словно сговорившись, раскинув с пронзительным гоготом крылья, припускали по улице, по-бабьи переваливаясь с боку на бок. Ветер вздувал белье, развешанное на обнесенной забором площадке, трепал нижние юбки и лифы и забирался в мужские кальсоны, надувая их пузырем. На электрических проводах трепыхались обрывки пестрых хвостов, застрявших там от бумажных змеев. До наступления зимы полицейскому удалось подвести дом под крышу. После чего он поссорился с отцом, который уехал в деревню с убеждением, что в нынешние времена благодарности от детей не жди. На вопрос шурина, а как же с обещанными на мастерскую деньгами? — полицейский ответил: — Э, милок, поживем — увидим. И тогда шурин, печально глянув на него слезящимися глазами, дотронулся не-гнущимися, краплеными известью пальцами до отворота шапки, извлек оттуда окурок; задымил, поразмышлял и, махнув рукой, отправился восвояси.

— Видите ли, — объяснял полицейский чиновнику, пришедшему взглянуть, как идет строительство. — Я хотел, чтобы к осени все было готово, но просчитался. Люди у меня разбежались, отец вбил себе в голову невесть что и уехал. Уперся и все тут. Ишь упрямец, говорю. Но я тоже упрямый. Дуешься — дуйся! Он не может мне простить, что я женился на своей против его воли. Он мне говорил: «Женишься на Маржене». А я ему: «Ни на какой Маржене я не женюсь. У меня есть другая». Он мне — мол, приглядись к Маржене-то — какая грудь, какие бедра! Аккурат для тебя. А что эта, твоя? Палка да и только. Мол, пораскинь мозгами, подумай. Я ему: «Не вам на ней жениться, а мне! Что я задумал, от того не отступлюсь никогда. Я такой».

Полицейский вытащил метр и начал замерять оконные проемы. Через минуту бросил, выпрямился и, сдвинув кепку на затылок, продолжал:

— А если моя матушка, паче чаяния, станет на меня наговаривать, так вы не обращайте внимания. Знали бы вы, до чего эта баба прожорливая. Так и норовит все съесть. От нее приходится все запирать. Э, да что говорить. Знаете, я мастерю из тряпья детские игрушки. Раз как-то шью из велюра слона. На столе лежат бивни, потянутые белым маркизетом. Старуха ходит вокруг и знай — зыркает. Думаю: «что ты, баба, здесь высматриваешь?» Оглядываюсь, а она — хвать один из бивней и сует себе в пасть. Заметила, что я на нее гляжу, мигом положила бивень обратно и бормочет: «Я-то, дуреха, думала, это ванильный рогалик!» Ха, ха, ха! Я тебе покажу — ванильный рогалик. Ненасытная утроба!..