Расследование мотива, стр. 20

— Ну и что? — спросил Рябинин, хотя он уже знал — что.

— Вспомните, как Ленин относился к учёным. В голодное время для них выделялись пайки. А вы бы их уравняли с дворниками, вы бы уравняли. Кстати, учёных, крупных специалистов всегда и везде ценили.

— Выходит, — звонко спросил Рябинин, — что нужно два закона в государстве? Два уголовных кодекса? Один для ценных работников и другой — для не очень? Один для шофёров и другой для директоров?

— Никаких других законов не нужно, но мы должны это учитывать в своей практической деятельности. Закон нас обязывает смотреть, какая перед нами личность, как она характеризуется, — спокойно возразил Гаранин и промокнул платком щёки.

— Вы уже автоматически повторяетесь, Семён Семёнович. Они равные личности, но один — рабочий, а второй — руководитель. Вы путаете характеристику личности с её общественным положением.

— Ничего я не путаю, я просто учитываю.

— Тем хуже.

Это была уже дерзость, но прокурор только вздохнул и грустно сказал, как он всегда говорил, подчёркивая своё хорошее отношение к следователю:

— Чего-то вы, Сергей Георгиевич, не понимаете общего, политического.

— Политического? Что подумают рабочие комбината, если мы не будем судить Ватунского, — вот где для меня политическое.

— Что-то вы очень разговорились, — поморщился прокурор, беспокойно взглянув на первого секретаря.

— И вот теперь отвечу про смысл: в равенстве всех граждан перед законом — вот в чём смысл.

Стало тихо. Гаранин опять начал промокать платком невидимые письмена на апельсиново-пористой коже. Рябинин посмотрел на Кленовского — тот повернул голову к окну, к тополям, которые ещё кое-как бились с ветром. Было тихо, так тихо, что мог бы заныть комар или зажужжать муха.

Кленовский отпустил взглядом тополя, глянул на часы, вышел из-за стола, смело ступая по льдистому полу, и протянул Гаранину руку:

— Спасибо. Больше вас не задерживаю.

Рябинину пожал руку молча, улыбнулся. Гаранин сунул платок в карман и переступил с ноги на ногу.

— Всего хорошего, — кивнул Кленовский.

— Алексей Фёдорович, — недоуменно начал прокурор, — как же быть с Ватунским?

— Я, Семён Семёнович, не юрист, — улыбнулся секретарь опять, но уже веселее, неофициальнее, словно он оказался в домашних условиях.

— Но… Алексей Фёдорович, всё-таки правильно я ориентируюсь насчёт нужности Ватунского производству?

— Вот это вопрос политический, поэтому я отвечу. Правильно, Ватунский очень нужен производству. Но социалистическая законность району тоже нужна.

— Тогда не знаю, что и делать, — развёл руками Гаранин и тоже заодно улыбнулся.

— Делайте по закону. Да вот, по-моему, следователь, Сергей Георгиевич, знает, что делать, — кивнул секретарь на Рябинина. — Суд же не обязательно его посадит?

— Возможно, и не посадит, — ответил Рябинин.

— Семён Семёнович, — секретарь дотронулся до пиджака прокурора, — почему вы галстуки подбираете не в тон? Уж тут я знаю точно, хотя вопрос и не политический. К этому костюму пошёл бы синеватый с матовым отливом, таким сизым, как голубиное крыло. Ну, до свидания, товарищи.

Гаранин схватился за галстук и попытался его повернуть, чтобы узел с хвостом ушёл под пиджак. От этого ещё больше вспотел, сделал шаг назад и хрипло ответил:

— Я вас понял. До свидания, Алексей Фёдорович.

И пошёл по ковру к двери, повернув голову назад, насколько хватило шей. Рябинин шёл сзади и думал, что Гаранин с удовольствием пошёл бы задом наперёд, чтобы видеть лицо Кленовского, но стесняется его, следователя. А может быть, прокурор смотрел как раз на него, на Рябинина…

Странно, но он мало знал о потерпевшей. И ему не хотелось о ней знать, как о книге, первая страница которой неумна и бесталанна. Это звучало дико — не хотелось знать. Когда следователю не хочется чего-либо знать, он должен сразу ехать в кадры и подавать рапорт об увольнении. Да и не выбирает следователь обвиняемых, потерпевших и свидетелей, как врач не выбирает больных.

Пока не вернулся Петельников, можно было заняться личностью потерпевшей. Видимо, мысль об инспекторе добежала до Петельникова, потому что телефон зазвонил и Рябинин услышал усталый, но весёлый голос Вадима:

— Сергей Георгиевич, привет!

— Здравствуй, сыщик. Звонишь из Новосибирска?

— Уже здесь, сижу в своей конторе.

— Чего ж не наносишь визита?

— Начальник дал срочное дело. Попозже заскочу, Сергей Георгиевич. Первой-то жены в Новосибирске нет, уехала неизвестно куда.

— Что же делать?

— Даже не знаю. Не объявлять же всесоюзный розыск. Я изъял её личное дело. Получил?

— Нет.

— Утром отправил с сержантом. Значит, у вас в канцелярии лежит. Сергей Георгиевич, у меня тут глухое дело. Вечером заскочу. Салют!

Возможно, Ватунский знал адрес первой жены, но спрашивать было нельзя, — может попросить её дать выгодные для него показания. И всесоюзный розыск не объявишь, — не такая уж острая необходимость, а розыск дело сложное и дорогое.

Рябинин хотел идти в канцелярию, но в кабинет шмыгнула Маша Гвоздикина и хлопнула на стол ёмкий пакет.

— Давно лежит? — ехидно спросил Рябинин.

— Могли бы и сами заглянуть, — бормотнула Маша и побежала дальше, блеснув коленками.

Он вскрыл пакет и вытащил поблёкшую желтоватую папку. На первом листке по учёту кадров было крупно выведено тушью: «Ватунская Валентина Михайловна». С фотокарточки улыбалась миловидная девушка, улыбалась просто и ясно, будто здоровалась. Голова сияла ореолом пушистых волос — может быть, от неправильной подсветки. Кофточка со странным воротником переходила в крылышки не крылышки, но в какие-то перепонки на плечах.

Как принял кадровик такую фотографию?… Но что-то в её лице ему знакомо, где-то виденное мелькнуло в этих волосах и глазах…

Тихо ёкнуло в груди — как выстрелили вдалеке. И оттуда, где ёкнуло, пошёл нарастающий жар к голове и ногам, как нарастал бы шум и крики оттуда, где вдалеке в кого-то выстрелили. Красный и обмякший, смотрел Рябинин ошарашенным взглядом на фотографию — перед ним была молодая Марианна Сергеевна Новикова.

Рябинин вскочил со стула — ему требовалось движение, всё равно куда идти и зачем. Он метнулся по кабинету, пнул ногой бесчувственную гирю, схватил плащ и вышел на улицу прыгающим шагом.

Любовь… Добрая половина фильмов — о любви. Каждое второе стихотворение — о любви. Девять песен из десяти — о любви. Любая девчонка ждёт любви. Люди пишут стихи, поют песни, ждут, надеются, — но ведь это всё мечты, мечты о любви. А мечтают только о том, чего нет. Не потому ли так много песен о любви?

Любовь… Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не терпит! Ею жертвуют ради карьеры, науки, призвания, просто работы… Ради этой самой материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимают за счастье. И живётся любви с этой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы.

Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь… Может, для неё и нет дорог лёгких и накатанных, как их нет для всего настоящего. Может, истинная любовь не даётся без мук и зигзагов, как и всё истинное…

Какими бы путями она ни шла, лишь бы приходила к людям. И Рябинин был рад, что увидел её — трудную, сильную и трагичную. Был рад за Ватунского и Ватунскую-Новикову.

Он уже отбежал по прямой от прокуратуры кварталов семь. Осталось ещё четыре, потому что у него была норма — он всегда доходил до последней полуплощади города, полукруга высоких новеньких домов, в центре которого на гранитной глыбе застыл зелёный танк, вздёрнув в небо тонкую пушку. Проспект огибал глыбу и дальше разбегался в разные стороны уже по полям. Рябинин доходил только до танка, но это было неблизко. И обратно одиннадцать кварталов — совсем неблизко. Ему и не нужно близко. Незаурядное всегда поражает. А потом начинает беспокоить; где же оно, твоё-то незаурядное?… Разве оно отпускается не всем, не каждому? Пусть не поровну, но всё-таки отпускается же, должно отпускаться, потому что мы люди единого человеческого мира и в чём-то все равны. А может быть, любви, которая всегда незаурядна, нет никакого дела до общечеловеческого мира, а нужен ей только внутренний мир человека — двух человек? Тот самый внутренний мир, куда с протоколом, как с совковой лопатой — загребать, значит, ломился Рябинин и куда его не пустил Ватунский.