Дьявольское биополе, стр. 5
– Мирон Яковлевич, нужна ваша помощь…
– Как меня нашли?
– Адрес дал один человек, но просил его не упоминать.
– Входите.
Мы миновали сумрачную переднюю и попали в комнату, в которой много чего было, но казалось, что ничего нет. Из-за стола. Он находился посреди, в некоем геометрическом центре, где все сходится и откуда все расходится. Его можно было бы назвать прямоугольным, ибо стол слегка вытянулся, но прямых углов не выходило, потому что длинные бока закруглялись дугами; короткие же легли параллельно. Впрочем, удивляла не только форма стола и его царственное положение, но и белизна – пластик, что ли такой? – и хирургическая чистота; удивлял торшер, нависший над столом странным овальным, тоже белым, абажуром, как вытяжка над плитой; удивляли два кресла, чем-то походившие на зубоврачебные. Друг против друга, разделяемые столом.
– Мне, видимо, надо представиться…
– Не обязательно,– почти ласково заверил Смиритский.
– Хотя бы имя, возраст…
– Узнаю без вашей помощи.
– Как? – не удержался я от любопытства.
– Взглядом. Да вы садитесь.
Сев, я оценил функциональность этого комплекса. Белая столешница, белый свет торшера, белый халат… И в этом белом, как бог в центре мироздания, черные глаза Смиритского, уже препарирующие меня. Я понял, что попал под микроскоп, под электронный…
Минута прошла, вторая… Смиритский молча жег меня взглядом. Разумеется, на своей работе я привык ко взглядам. Преступнички так сматривали, что у меня стучало в висках и хотелось заслониться. Взгляд Мирона Яковлевича был иным, без ненависти и недоброжелательности, но возникало дикое ощущение, будто в тебя вползает что-то темное, скользкое и бесконечное.
– Вам лет пятьдесят, – наконец заговорил Смиритский. Это нетрудно определить по моему лицу.
– Женаты, имеете одного или двух детей.
Большинство людей женаты и большинство имеет одного-двух детей.
– Занимаетесь интеллектуальной работой.
Ну, это по очкам и портфелю.
– Не курите, не пьете, много читаете и пишите, спите плохо…
Шерлок Холмс угадывал больше.
– Любите чай, – заключил он исследование.
Я удивился, пробуя этого не показать. Неужели любовь к чаю тоже пишется на лице? Или я желтею.
Взгляд Смиритского стал другим, менее заползающим и более снисходительным. Я не мог понять, откуда, в сущности, этот взгляд берется: узкий разрез глаз, почти щелочки. Широкое белое лицо с длинным носом, слегка обвислые щеки, мясистый подбородок, лысая сфера черепа – все крупно и заметно, и, казалось бы, это должно останавливать внимание человека; нет же, притягивают щелочки глаз, точно темные пещерки на солнечном побережье.
– Что это у вас? – спросил Мирон Яковлевич.
– А что у меня? – проследил я его взгляд.
Смиритский смотрел на мой указательный палец правой руки. Не знаю уж сколько лет – может быть, всегда – на суставном сгибе бурел маленький нарост. То ли родинка, то ли бородавочка, то ли жировик. Не мешал.
– Хотите, уберу его? – предложил Смиритский.
– Хирургически?
Он усмехнулся и жестом попросил протянуть руку. Я положил се посреди стола под хирургически яркий свет. Эластичные пальцы легли на мою кожу, как прохладная резина. Ну, да, тропические лианы. Сколько они лежали? Минуту, не больше. Смиритский снял руку. Я торопливо убрал свою и глянул на родинку – в ней ничего не убыло.
– Дня через три исчезнет.
– Вы ее… чем?
– Биополем.
– Сожгли?
– Она ассимилируется.
На всякий случай я подул на нее. Смиритский улыбнулся снисходительно, как от непонятливости ребенка.
– Итак, что вас привело?
– Мирон Яковлевич, жизнь все усложняется. Пестициды, нитраты, парниковый эффект, радиация… У меня жена и взрослая дочь. Не хотелось бы встретить роковую минуту…
– Говорите прямо.
– Хочу знать день своей смерти, – сказал я прямо, тут же испугавшись.
Думаю, что знать этою никто не хочет; думаю, что в глубине души каждый человек надеется жить вечно. Например, свое вечножитие я обосновал логически. Человек – существо крайне хрупкое. Родился беспомощным и беззащитным… Выживу ли? Прожил год, два, три… Но если прожил пятьдесят лет то уж дальше наверняка со мной ничего не случится.
– А не боитесь? – вроде бы усмехнулся Смиритский.
– Чего?
– Как предреку смерть, скажем, через неделю…
– Правда есть правда.
– Для этого потребуется специальный сеанс.
– Я готов.
– Завтра сможете?
– Во сколько?
– В десять часов утра.
Завтра в десять часов утра он должен быть у меня в кабинете. Или повестку не получил? Впрочем, я же пришел допросить его сегодня.
Полный лысый человек в белоснежном халате, его вползающий взгляд, больничный стол, дикий разговор о смерти… Этот приход сюда вдруг показался мне глупейшей авантюрой. Происками дьявола. А хорошо иметь своего личного дьявола, на которого можно все валить.
Мы помолчали. Теперь я не мог ни с того ни с сего козырнуть удостоверением и заявить, что, мол, это была шутка, гражданин Смиритский, давайте-ка я вас допрошу…
– Мирон Яковлевич, разрешите мне еще раз все взвесить.
– Пожалуйста.
Уже в передней меня надоумило спросить:
– Сколько я вам должен за родинку?
– Сергей Георгиевич, со следователей прокуратуры денег не беру.
4
В молодости меня одолевала невероятная стеснительность. Она выражалась прежде всего физиологически: я краснел, потел, сморкался и молол чепуху. Думаю, что из-за этого упустил много возможностей и потерял многих друзей. Впрочем, чего стоят друзья, которым не нравится стеснительный человек?
Работа и жизнь делали свое дело. С годами я перестал быть стеснительным – я сделался конфузливым. И с юношеских лет осталась скрываемая от всех и даже от самого себя невнятная зависть к нахальным, энергичным людям. Они, нахальные, энергичные, кажутся мне непременно счастливыми. Уж не говоря про здоровье.
Когда на следующий день пришел Смиритский, я, видимо, сконфузился. Еще бы, разыграл солидного человека. Впрочем, кто кого разыграл… Я не удивился, что Смиритский вроде бы ждал меня, и даже не удивился, что ему известно мое имя – нетрудно спросить в прокуратуре. Но откуда он знает меня в лицо? Заглядывал в кабинет?
– Извините, Мирон Яковлевич, за вчерашний визит.
– Я допускал эту возможность.
– Почему?
– В связи с кляузами на меня.
Темный костюм с чуть заметным блеском, который мог бы сойти и за сияние. Черный и тяжелый, со слабым фиолетовым отливом галстук казался сделанным из полированного камня. Белая рубашка наверняка похрустывает. Из-под твердого ослепительного манжета выглядывали японские часы. Перстень с крупным фиолетовым камнем. Неужели галстук подобран в тон этого камня? Не снабженец с завода «Химик», а маэстро.
– Ну что же, Мирон Яковлевич, рассказывайте про эти, как вы их зовете, кляузы.
– Разрешите сначала задать вопрос…
– Пожалуйста.
– Теперь следователи занимаются и гражданскими спорами?
– Разумеется, нет. Но сперва надо определить: гражданский спор или уголовное преступление?
Я уже не сомневался, что и гражданское, и уголовное право он знает не хуже меня.
– Сергей Георгиевич, тут нечего определять. Владимир Афанасьевич Мишанин пришел в клуб «Слияние» и обратился ко мне за психологической помощью. Я помог. Вышло так, что у меня на квартире он познакомился с моей сестрой. Это преступление?
– Мишанин утверждает, что знакомство было вами подстроено.
– Блистательная чушь! Неужели возможно предвидеть, что Мишанин воспылает страстью к моей сестре, ей понравится Мишанин и они вступят в брак?
– Ваша сестра обобрала Мишанина до нитки…
– Это их дела.
– Все-таки обобрала?
– Да, потрясла, но в рамках гражданского кодекса.
– По форме, а по сути?
– Про суть я вам скажу, и каждое мое слово Мишанин подтвердит. Он стоял перед ней на коленях, умоляя выйти замуж. Не суть? Она не хотела принимать машину в подарок, но Мишанин сказал, что если не возьмет, то эту машину он на ее глазах спустит под обрыв. Не суть? А как Мишанин плакал у меня дома и просил уговорить Веронику не разводиться с ним? Разве не суть, Сергей Георгиевич?