Шаг за черту, стр. 85

Элиан Гонсалес превращается в футбольный мяч для политиков. Когда с вами случается такое, вы первым делом прекращаете воспринимать себя как живое, чувствующее человеческое существо. Футбольный мяч лишен души, все его назначение сводится к тому, чтобы летать туда-сюда. Таким образом, вы становитесь тем, чем сделали Элиана эти месяцы ведущихся из-за него споров, — полезной, но вещью. Теперь вы живое доказательство приверженности Соединенных Штатов судебным разбирательствам или же гордости и политического веса местного иммигрантского сообщества. Вы поле битвы между властью толпы и властью закона, между взбесившимся антикоммунизмом и антиимпериализмом третьего мира. Вас описывают снова и снова, запаковывают в лозунги и фальсифицируют, пока вы почти перестаете существовать для беснующихся противников. Вы становитесь мифом, пустым сосудом, в который мир может заливать свои предубеждения, свой яд и ненависть.

Все вышеупомянутое более или менее понятно. Но что творится в головах родственников Элиана из Майами? Вот загадка. Кровная родня несчастного мальчика предпочла поставить идеологические соображения выше его очевидной и острой нужды в отце, что выглядит для большинства из нас безобразным и неестественным выбором. Существуют убедительные доказательства — они приведены, например, в сильной статье Габриеля Гарсии Маркеса, написанной для «Нью-Йорк таймс», — что Хуан Мигель Гонсалес — любящий отец, поэтому, когда адвокаты родственников из Майами пытаются его опорочить, это воспринимается как дешевые нападки. Имеются также доказательства того, что Кастро использует Хуана Мигеля в политических целях, но большинство из Нас спросит: и что с того? Даже если сеньор Гонсалес принадлежит к тем «красным», которые так ненавистны кубинскому сообществу во Флориде, это не лишает его права вернуть себе сына, и утверждать обратное, скажем так, негуманно. Когда родственники из Майами намекают, что Элиану «промоют мозги», если он окажется дома, это лишь заставляет нас думать, что сами они еще более зашорены, чем те идеологи, которых они пытаются обвинить.

Гарсия Маркес завершает свою статью, оплакивая «вред, нанесенный душевному здоровью Элиана Гонсалеса культурным выкорчевыванием его из той почвы, на которой он вырос». Этот неизбежный выпад против США сделан напрасно. Президент Клинтон, генеральный прокурор Джанет Рено и федеральные суды США избрали разумную линию поведения во время затянувшегося кризиса, и мнение американской публики, в общем, склонилось к тому, что место Элиана рядом с отцом. Что весьма выгодно отличается, скажем, от действий германских властей, которые в ряде печально известных недавних случаев отказывались возвращать детей негерманским родителям, проживающим за границей.

Говоря откровенно, история Элиана — это не американская, а кубинская трагедия, и, да, «культурное выкорчевывание» лежит в ее основе, но только не в том смысле, какой подразумевал Гарсия Маркес. Это кубинское сообщество в Майами, очевидно, пострадало, выкорчеванное из почвы своего солнечного острова. Бегство от тирании обернулось для него — во всяком случае, так кажется сейчас — бегством не только от здравого смысла, но и от обычной человечности.

Дж. М. Кутзее

Бывает, что литературное произведение дает читателю самое ясное, самое глубокое понимание смутных событий, освещаемых прессой и телевидением, затуманенную истину которых не в силах озарить полусвет журналистики. «Поездка в Индию» Э. М. Форстера [236] учит нас, что крупные общественные раздоры делают невозможным заключение «частного» мира между отдельными личностями. История налагает запрет на дружбу между англичанином Филдингом и индийским врачом Азизом. «Пока нет, пока нет», — возражает Азиз. Нет, пока громадная несправедливость империализма стоит между нами. Нет, пока Индия несвободна.

После Второй мировой войны многие германские поэты и романисты чувствовали, что их язык превращен нацизмом в абсолютные руины, как уничтоженные бомбами города. «Руинная литература», какую они создавали, ставила целью восстановление Германии, кирпичик за кирпичиком.

Теперь, когда последствия существования Британской империи сказываются на белых землевладельцах Зимбабве, а Кения и Южная Африка с трепетом за этим наблюдают, получивший всеобщее признание роман Дж. М. Кутзее «Бесчестье» стал еще одним таким определяющим эпоху произведением, линзой, через которую мы можем видеть гораздо отчетливее то, что до сих пор казалось расплывчатым. «Бесчестье» — это история Дэвида Лури, белого профессора, который теряет работу из-за обвинений в сексуальных домогательствах, выдвинутых против него студенткой после безрадостной череды сексуальных контактов. Лури уезжает к дочери Люси на отдаленную маленькую ферму, где они подвергаются яростному нападению группы чернокожих мужчин. Последствия этого нападения сильно потрясают Лури, омрачая его взгляд на мир.

Кое-что в «Бесчестье» заставляет вспомнить изображение Форстером борьбы Индии за независимость и немецкую «руинную литературу». В очевидной готовности Люси принять изнасилование как неизбежную месть истории, совершающуюся через осквернение ее тела, мы слышим гораздо более грубое, диссонирующее эхо «пока нет» доктора Азиза. И Лури верит (как, судя по всему, и его создатель), что английский язык больше не в состоянии отобразить реалии Южной Африки.

Твердокостным языком, какой нашел Кутзее для своей книги, восхищаются не меньше, чем четкостью его образов. Книга, без сомнения, соответствует первому требованию, предъявляемому к великому роману: она создает могучую дистопию, которая пополняет известную нам коллекцию воображаемых миров и тем самым расширяет горизонты нашего мышления. Читая о Лури и Люси, живущих на своем опасном, изолированном клочке земли, мы с большей готовностью вникаем в условия существования белых фермеров Зимбабве, пока история не является вершить свою месть. Как байроновский Люцифер — в чьем имени можно отыскать и «Лури», и «Люси», — главный герой Кутзее «действует, подчиняясь порыву, и источник его порывов для него темен». Он, должно быть, страдает «безумием сердца» и верит в то, что называет «правами желания». Отчего высказывается он страстно, однако на самом деле он холоден и абстрагирован почти до состояния сомнамбулического.

Эта холодная отрешенность, которая пронизывает язык романа, является проблемой. «Руинная литература» не просто очищает язык до костей. Она наращивает на кости новую плоть, наверное, потому, что практикующие ее сохраняют веру, даже любовь к языку и к культуре, на которой вынужден расцветать их обновленный язык. Уберите эту полную любви веру, и все рассуждения в «Бесчестье» зазвучат бессердечно, вся его интеллигентность не сможет заткнуть образовавшуюся дыру.

Действовать, подчиняясь порывам, происхождение которых, по уверениям героя, ему непонятно, оправдывать свою тягу к женщинам собственными «правами желания» — значит делать своей добродетелью психологическую и моральную пустоту. Одно дело, когда персонаж оправдывает себя, заявляя, что не понимает собственных мотивов, и совсем другое — когда к подобному оправданию прибегает романист.

В «Бесчестье» никто никого не понимает. Лури не понимает соблазненную им студентку Мелани, она не понимает его. Он не понимает собственную дочь Люси, а его поступки и «объяснения» его поведения оказываются выше ее понимания. Он темен сам для себя — как не постигал себя в начале, так и не обретает мудрости к концу романа.

Межрасовые отношения складываются на том же уровне непонимания. Белые не понимают черных, черные не заинтересованы в том, чтобы понимать белых. Ни один из черных персонажей романа — ни Петрус, «садовник и собачник», который помогает Люси, ни тем более банда насильников — не развиты в живые, дышащие характеры. Петрус к этому более-менее приближается, однако его мотивы остаются загадочными, а его присутствие делается все более зловещим по мере развития сюжета. Для белых героев романа его черные персонажи изначально представляют угрозу, угрозу, оправданную историей. Поскольку белые исторически подавляли черных, предполагается, что теперь мы должны принимать как данность, что черные станут подавлять белых. Око за око — так весь мир окажется без глаз.