Тайны митрополита, стр. 4

– Что успели, тому и рады, – зло огрызнулся Николай Сергеевич. – Сколько дал времени, то и получай.

– Опять?!

– Ну, не колдун я, князь! – взмолился Булыцкий. – Из кожи лезли вон, да что за время это сделаешь, если даже кузницы нет ладной?! Ночами не спали, а тебе опять все нелепо! Ты бы, вместо того, душу чтобы терзать, кирпичу дал!

– На что тебе кирпич, чужеродец?! Тюфяки, что ли, из него ладить? – к невероятному облегчению преподавателя, зычно расхохотался Дмитрий Иванович. – Так не пальнешь с такого! Дорог ох как получится! Давай показывай, что там у тебя! – тоже успокоился Московский князь. – А там и видно будет.

– Как скажешь, – Булыцкий решительно направился к орудию.

– Корней, прочь поди! – прикрикнул он на возившегося у орудия монаха. – Сам справлю, – принялся он деловито осматривать свое творение. Убедившись, наконец, что все в порядке, пенсионер подозвал своих помощников, которые, перекрестясь, живо зарядили орудие. – А теперь подите все отсюда. – Преподаватель мрачно сплюнул себе под ноги.

– Ты чего, Никола?

– Ежели, не дай Бог, случится чего, так и мне отвечать, – проворчал в ответ пенсионер. – Подите, я сказал! – прикрикнул Булыцкий, видя, что монахи мешкают, не зная, как поступить.

– Делайте, делайте, что чужеродец кажет, – привел их в чувство Дмитрий Иванович.

Снова перекрестясь, те молча отошли.

– Погоди же ты, Никола, – Сергий статно подошел к пожилому человеку. – Ох, и горяч ты, – осеняя того знамением, пробормотал он. – Да все, за что берешься, – дела, угодные Богу.

– Благодарю, отче.

– Бог в помощь, Никола.

– Благодарю. – Булыцкий поклонился еще раз. Потом, убедившись, что все отошли на безопасное расстояние, решительно взял просмоленную головешку и, опустившись на колено, поднес полыхающий факел к фитилю. – С Богом, – стиснув зубы, прошептал он.

Секунда, показавшаяся целой вечностью, а затем – взрыв! Булыцкий буквально каждой клеткой своего тела почувствовал, как задрожал воздух вокруг коротенького бочкообразного ствола, и через секунду воздух распорол сухой треск разгорающегося пороха вперемешку со стоном разрываемого мощным внутренним напряжением ствола. Земля взбрыкнула, сбивая Булыцкого с ног, в лицо дохнуло жаром, а слух резанул вскрик боли… как он понял чуть позже – его же собственный. Николай Сергеевич потерял сознание. Последнее, что он помнил, укоризненный голос Дмитрия:

– Что с тебя толку, чужеродец? Вон, тюфяка и то не дождешься с тебя; порох дорог нынче, не укупишь на затеи твои. Хоть бы сделал чего, а то все – попусту!

Итак, шов, не выдержав внутреннего напряжения, лопнул, оглушив Николая Сергеевича. Впрочем, все обошлось, если не считать контузии [10] легкой да пораненных век. Как же возрадовался он, что к пушке с глазами закрытыми подошел, а то, не ровен час, слепым остался бы! Ну а в остальном скверно все было. Раздосадованный Дмитрий Иванович уехал назад в Москву, строго-настрого приказав Сергию присматривать за преподавателем: «Не ровен час, Богу душу отдаст! Не сочти за труд, присмотри за Николой. Да за порохом пригляди. Оно, как сердце чуяло, что путного не получится ничего; сверх привез, чтобы и дальше чужеродец не останавливался. А паче пусть сам сделает!»

На том расстроенный Дмитрий Иванович и умахнул назад в Белокаменную. Впрочем, недовольных двое было: великий князь московский и сам Николай Сергеевич. Пенсионера-то самого неудачи сплошные не меньше князя тревожили да душу терзали; не так, что ли, делает чего?! А тогда что и как переиначить, чтобы ладиться началось-то?! Хотя, оно, конечно, и оправдание было: времени действительно прошло всего три месяца, да только слабым утешением было это для неугомонного трудовика. Привыкший все делать путно, никак не мог смириться преподаватель с неудачей. А тут еще и перед князем в лужу сел. Нет, никак не годилось так дела вершить! Потому и решил Булыцкий – во что бы то ни стало даст орудия требуемые!

И если до этого страхом перед гневом княжьим подгонялся, то теперь и злоба в душе проснулась; ну как же так-то?! И тут уже не за страх, а за совесть решился взяться за дело пенсионер, благо кузнецов по какой-то одному только ему ведомой причине князь повелел в монастыре оставить. А раз так, то твердо решил пришелец: едва только на ноги встанет – нос князю утрет, пушки даст назло всем обстоятельствам! Ну а пока он больше времени в келье проводил, в себя приходя.

Третья часть

Следующие несколько ночей Булыцкому не спалось. И так и сяк ворочался в келье своей тесной, пытаясь устроиться на жестком топчане – чтобы тело, при взрыве пострадавшее, болью в каждой клеточке не отзывалось. То и дело проваливаясь в короткое, ничуть не освежающее забытье, он, к огорчению преданного Ждана, вечно сидевшего у изголовья с кадкой студеной воды и готового приложить ко лбу товарища своего смоченную тряпицу, подскакивал, не понимая ни где находится, ни кто он сам, ни кто это рядом с ним сейчас. Проснувшись, трудовик еще долго стеклянными глазами смотрел куда-то сквозь перепуганного паренька, и, казалось, сквозь сами стены крохотной кельи.

– Никола, а Никола! – тряс его за плечо тогда преданный Ждан. – Никола, что с тобой?!

– А?! Чего? – придя в себя и тяжко дыша, отвечал тот.

– Ты помолись, – вещал паренек, – на душе ведь неспокойно у тебя, вот и мучат кошмары.

– Чего?

– Маешься. А почему все? Да потому, что обиду хранишь в душе.

– На кого? Какую обиду? Зачем храню?!

– Мне-то знать почем?! Ты, Никола, помолись. Душу очисти. А лучше к Сергию на исповедь сходи завтрего же дня. Отпустит он грехи твои, Никола; маяться перестанешь. А то ведь почему все? Да потому, что грех на душе когда, так и телу беспокойно, и дела не ладятся.

– А, – неопределенно отвечал трудовик, снова валясь на топчан, чтобы, беспокойно поворочавшись, опять провалиться в короткое изматывающее забытье.

И опять, словно по команде, вырывались на волю какие-то нелепые, пугающие образы: князь, Тверд, женщины, Тохтамыш. А то и Киприан, подобно кукловоду управляющий целым цирком деревянных марионеток. И ведь сколько ни пытался пришелец выпытать: а что за представление такое, все только усмехался в ответ служитель, а то и вдруг, ни с того ни с сего, слезы лить начинал да каяться. Впрочем, как казалось преподавателю, совершенно искренне. Странный он, Киприан.

– Киприан, – сквозь сон донеслось до пришельца.

– Чего тебе, владыка?!

– Киприан пожаловал, Никола. – Ждан тряс за плечо товарища, пытаясь разбудить. – Вот и исповедуешься, а то аж взопрел весь, бедолага. Вон черти как разошлись; всю ночь-то в горячке маялся да околесицу нес.

– Что?! – Очнувшись, Николай Сергеевич не сразу и понял, что происходит. – Кто?!

– Владыка пожаловал. Митрополит Московский Киприан. Говорит, с чужеродцем перетолковать надобно бы.

– Скажи ему, нет меня, – растирая шишку на затылке, – результат взрыва протопушки, – ответил пенсионер, да тут же и осекся, наткнувшись взглядом на высокого сухого старичка, в котором, пусть и не без труда, но узнал митрополита Киевского [11].

Тот, смиренно перебирая четки, сидел в красном углу [12], дожидаясь, когда его заметят. Отстраненно читая молитвы, гость, казалось, не замечает происходящего, сосредоточившись на своем занятии.

– Владыка?! – еще толком в себя не придя, выдохнул пенсионер.

– Мир в дом твой, чужеродец, – оторвавшись от своего занятия, улыбнулся Киприан. – Дело говорит Ждан, – не дожидаясь ответа, продолжал владыка. – Исповедаться надобно бы. Вон всю ночь метался; неспокойна душа твоя, Никола.

– Прости, владыка, – окончательно придя в себя, переполошился пенсионер. – Здрав будь, – склонив голову, поприветствовал Булыцкий высокого гостя.