Мадемуазель Шанель, стр. 98
— Да. — Я проглотила комок в горле. — Да, — повторила я более твердым голосом. — Я бы очень хотела этого. Он здоров?
— Он был болен. Другими словами, он настолько здоров, насколько можно ожидать в его положении. Я принял меры к освобождению его из заключения. Его поместят в больницу, там его будут лечить от… — он сверился со своими бумагами, — вирусного бронхита. Несколько дней самое большее, и мы сможем отправить его к Момму, на новую работу. — Он посмотрел на меня. Глаза его были тусклыми. — Он сейчас здесь, в этом здании.
Я вскочила со стула, споткнулась о свой чемодан. Хотела наклониться и поднять его, но Шелленберг уже вышел из-за стола.
— Позвольте мне, — пробормотал он, наклонился и подал мне чемодан. — У вас есть десять минут. Через полчаса внизу вас будет ждать машина. Она отвезет вас на вокзал к ночному парижскому поезду.
— Но я… я думала, что смогу провести с ним хотя бы день или…
— Это невозможно. Десять минут, мадемуазель. — Он сделал шаг назад, склонил предо мной голову. — Счастлив был быть вам полезен. Желаю приятно провести у нас время. Хайль Гитлер!
Словно по команде появилась секретарша, проводила меня из кабинета, обратно по коридору и вверх по лестнице, еще один пролет. Мы вошли в длинный коридор, ее каблуки звонко стучали по мраморным плитам. Она остановилась перед какой-то дверью, шагнула в сторону:
— Фройляйн, я подожду вас здесь. Сумку и чемодан можете оставить со мной.
Я взялась за ручку двери. Пальцы дрожали так сильно, что я не сразу смогла повернуть ее.
— Десять минут, фройляйн, — сказала за спиной секретарша.
Я открыла дверь и вошла в комнату без единого окна, чуть больше пляжной кабинки.
Под голой лампочкой, свисающей с потолка, стоял стол. Тусклый свет падал на истощенную фигуру человека, сидящего на стуле. При моем появлении он устремил на меня огромные глаза.
— Андре… — произнесла я.
Слезы затуманили мой взор. Я подошла к нему, крепко обняла, он же сидел неподвижно и молчал. Казалось, я чувствую каждую косточку его тела под свободно болтающейся одеждой. Я кое-как подавила слезы, внимательно осмотрела его — и ахнула от ужаса:
— Боже мой, что они с тобой сделали?
Андре закашлялся, это был даже не кашель, а какой-то клекот, звучащий глубоко в груди.
— Tante Коко, — пробормотал он с таким трудом, будто сам акт произнесения звуков давался ему с огромным трудом и лишал последних сил. — Вы… вы можете мне помочь?
— Да. — Я опустилась на колени, сжала его исхудавшие руки. — Тебя отправят в больницу, всего на несколько дней, а потом ты поедешь домой. Катарина ждет тебя, и Типси тоже, они очень по тебе соскучились. Мы ужасно за тебя беспокоились.
— Они живы? — спросил он ломким голосом.
— Да, конечно живы. Они сейчас в По, в безопасности. Я сама их видела, собственными глазами.
Он опустил голову. Острые плечи его задрожали, и я поняла, что он плачет.
— Мне сказали, что они умерли.
Я снова обняла его, прижала голову к своей груди:
— Они тебя обманули. Все твои живы. Это я тебе говорю.
Худые, как у скелета, руки обвились вокруг моей талии.
— От вас пахнет Парижем, — услышала я его голос. — Я хочу домой, прямо сейчас.
Он шептал, а я вдруг вспомнила тот день, когда я взяла его, маленького мальчика, с собой на чашку чая в «Риц», вспомнила его неожиданное порывистое объятие, которое застигло меня врасплох.
В горле у меня стоял комок, я едва могла говорить.
— Поедешь через несколько дней. Сначала тебе надо подлечиться. Попить лекарства, отдохнуть, набраться сил. Ты нам нужен…
В дверь постучали. Из-за нее послышался голос секретарши:
— Три минуты, фройляйн.
Я бросила сердитый взгляд на дверь, мне страшно хотелось кричать, даже визжать так, чтобы стены здания рухнули и придавили собой этих проклятых нацистов.
— Ты должен меня послушать, — горячо заговорила я, снова повернувшись к Андре. — Мне надо уходить. Мне не позволят остаться с тобой. Прошу тебя, делай все, что они говорят, пока тебя не отпустят домой. Ты станешь управлять текстильной фабрикой, я все уже устроила. — Я взяла его лицо в ладони, он пытался подавить свой отрывистый и сухой кашель, глаза его становились все более отчужденными, словно стекленели, а взгляд отсутствующим. — Ты слышишь меня? Тебе не причинят вреда. Ты будешь в полной безопасности.
Он не отвечал, тупо смотрел мимо. Дверь открылась, вошла секретарша:
— Фройляйн, машина ждет вас.
— Еще одну минуту, — сказала я. — Прошу вас, вы же видите, он так болен. Мне кажется, он не понимает, что я ему говорю…
Она покачала головой:
— Ваше время вышло.
— Андре! — молила я, но он сидел с совершенно отсутствующим видом, словно уже покинул свое хрупкое тело.
Я подавила рыдание и пошла к выходу, потом бросила через плечо на него последний взгляд; он был больше похож на тень, а не на живого человека, и когда я уже переступала порог, услышала шепот:
— Merci, Tante Coco.
Весь долгий обратный путь в поезде до самого Парижа я не могла глаз сомкнуть. Сидела и смотрела в черное окно на невидимый ландшафт, пробегающий мимо, над моей головой плавала пелена табачного дыма, пепельница рядом была полна окурков; передо мной стояли затравленные глаза Андре, я видела резкие очертания его черепа, туго обтянутого тонкой кожей, слышала его грудной, тяжелый кашель.
У моего племянника чахотка. Я уже не сомневалась в этом. Если его немедленно не отправить в туберкулезный санаторий, он умрет. Немцам на него наплевать. Всегда было наплевать. Ну подержат его в больнице, потом отправят в Париж, как обещали, но он вряд ли сможет трудиться на текстильной фабрике, там он просто погубит последние остатки подорванного в лагере здоровья. Нет, я должна отвезти его в Швейцарию, в клинику с лучшими докторами, я не пожалею на это никаких денег.
Но прежде мне придется ехать в Мадрид, везти это чертово послание, иначе безопасность Андре будет под большой угрозой.
14
В январе 1944 года, когда стояли жестокие зимние холода, я отправилась в Испанию. Рождественские праздники прошли более уныло, чем обычно. Нужда и лишения достигли в Париже такой степени, что даже те, кто обосновался в «Рице» надолго, начали страдать от холода в номерах и от постоянного голода. Война между Гитлером и его заклятыми врагами быстро катилась к концу.
До границы в поезде меня сопровождал Шпатц. Мы сидели в маленьком, но вполне комфортабельном спальном купе первого класса, и он инструктировал меня:
— Прибудешь в Мадрид, сразу отправляйся в «Риц». Никаких осмотров достопримечательностей или одиноких прогулок. Как только зарегистрируешься, у тебя состоится встреча с Верой. Мы очень надеемся, что вы сможете обратиться к послу с просьбой о встрече. Черчилль должен прибыть где-то после пятнадцатого. Если все пойдет по плану, он встретится с вами. — Шпатц вручил мне запечатанный конверт. — Здесь бронь на отель. Виза в паспорте. Наш человек в Мадриде доставит тебе пакет с посланием Черчиллю. Ты должна вручить ему лично в руки. А до этого не спускай с пакета глаз.
— А если Черчилль со мной так и не встретится? — спросила я, пряча конверт в сумочку.
— В таком случае уничтожь пакет и возвращайся в Париж. Я буду здесь. — С минуту он молчал. — Возможно, мне придется переехать в «Риц». Ситуация с квартирой стала что-то не очень надежной.
— Да, конечно, — рассеянно отозвалась я, не в силах оторвать глаза от невзрачного конверта, который среди моих вещей выделялся словно маячок, указывающий на мою двуличность.
После этого о деле мы больше не говорили. Пообедали и легли спать. Шпатц быстро уснул, а я лежала с открытыми глазами, что уже вошло в привычку, с тех пор как началась эта мерзкая война, и размышляла о своих поступках. Почему я не веду себя как Мися и многие другие, которые либо бежали, либо заняли позицию неучастия в конфликте и постарались поменьше высовывать нос из дому? Как странно, что я, женщина, которой скоро стукнет шестьдесят один, еду в трясущемся вагоне в чужую страну, где совсем недавно закончилась жестокая гражданская война, чтобы встретиться с человеком, с которым виделась-то с десяток раз, у которого много куда более важных и неотложных дел, чем сомнительное удовольствие встречи со мной.