Замужем за облаком. Полное собрание рассказов, стр. 47

– А что с Петрой, Антея? Ты сказала, что она тоже сможет войти.

– Ну, иногда приходится кое в чем лгать. Я думала, сможет, но она не смогла. Ты сердишься?

Джоанна покачала головой:

– Не-а, она дрянь. Долго еще?

– Две минуты.

И почти точно через две минуты мы были на месте. Мы вошли в дом и по лестнице спустились к подвальной двери. Я открыла ее ключом, и мы вошли почти в кромешную темноту.

– Мне ничего не видно, Антея!

– Не беспокойся, милая. Я знаю, куда идти.

Я провела ее через все помещение, вытянув перед собой руку, чтобы ни на что не наткнуться, и почти у самой стены нащупала лестницу.

– Вот мы и на месте.

Я подвела девочку и положила ее руки на первую ступеньку.

– Просто лезь вверх. Тут двадцать пять ступенек. Совсем не трудно.

Она полезла. Я полезла следом, просто на всякий случай. На полпути почувствовался сладкий, приторный запах, почти тошнотворный по своей силе.

– Пахнет как торт.

– Двигайся дальше, милая. Мы почти пришли.

– Я уже здесь! Я нащупала верх.

– Возьми кусочек и попробуй. Это твое любимое.

– Шоколад! Антея, это шоколадный торт!

– Правильно, Джоанна. А теперь полезай сквозь него. Все тебя ждут.

Послышался легкий шорох, а потом наверху вспыхнул свет. И раздался хор приветственных голосов.

Девочка залезла на верх лестницы, я поднялась вслед за ней, к свету. Люди кричали: «Ура Джоанне!»

Я посмотрела на них. Это были все, кто заслужил пребывание здесь своей хорошей работой. Чудесные души. Дерьмо земли.

– Мертвые любят тебя, Джоанна. Добро пожаловать домой!

Флориан

«У них был самый красивый ребенок в мире. Без преувеличений. Еще когда он лежал в детской коляске, люди в умилении разглядывали его и отходили ошеломленные. Застывшее на лице родителей беспомощное выражение безмолвно говорило этим прохожим, что они и сами не могут этого понять. Да, ребенок их, но эта неземная красота для них так же непостижима и невозможна, как и для пораженных зрителей. Тибетцы живут по соседству с Гималаями, но не ставят себе это в заслугу – им просто повезло с этим видом.

Отец обшаривал игрушечные магазины в поисках чего-то, достойного внимания ребенка: кукол, говорящих на четырех языках и отвечающих на трудные вопросы, мячиков, прикатывающихся, когда позовешь их по имени, цветных карандашей, которых хватает на сорок лет. Он купил ребенку кота по имени Фиб, который врал так искусно и интересно, что никто никогда не знал, когда он говорит правду, но никому и дела до этого не было.

Они жили в сельской местности, в маленькой квартирке у железнодорожной станции. Родители оба работали на этой станции. Отец продавал там журналы и сигареты в табачном киоске, а мать в наряде официантки бегала от столика к столику, разнося железнодорожным рабочим котелки с чаем, такие большие и горячие, что своим паром они могли бы расклеить любой конверт в мире. Спешащие куда-то пассажиры, не ведая, как им повезло оказаться здесь, задавали ей бесконечные вопросы: когда следующий поезд, сколько стоит кофе, чей это ребенок, который иногда от скуки пролетал через зал на своем синем, как трясогузка, самолетике.

Локомотивы грациозно замедляли ход, посвящая его в свои железные тайны. Ребенок смотрел на них с величайшим вниманием и отходил, наполненный мощью, достаточной, чтобы тянуть сто пятьдесят вагонов до семафора в трех милях дальше.

Поистине, для такого ребенка нет места на этой земле. Его зовут Флориан».

Его жена вошла в комнату и, подождав, пока он закончит писать, сказала:

– У него все держится температура.

Мужчина посмотрел на имя своего сына – ФЛОРИАН, – выведенное на листе перед ним, и, закрыв глаза, понял, что надежды нет. В мире осталась лишь малая магия. Ее не хватает, чтобы успевать повсюду, ее слишком мало, чтобы написанием рассказа вернуть к жизни умирающего ребенка.

Как и волшебного ребенка в сказке, его собственного сына прежде не тронули маленькие докучливые пальчики детских болезней: свинки, кори, ветрянки. Родители сочли это случайной удачей, не более того. Они полагали, что рано или поздно он встретится с ними, и через неделю сыпи, которая распишет лицо в горошек, все пройдет. А еще мальчик вырастет и научится кататься на двухколесном велосипеде, по неосторожности свалится и сломает руку. Эта настоящая рана с одной-двумя белыми гипсовыми повязками отметит переход от трехколесного велосипеда к двухколесному. Или он начнет лазить по деревьям и в конце концов сорвется, отчего на всю жизнь останется маленький глубокий шрам на безупречном подбородке.

Но это было воспаление легких. Кашель стал глубоким и хриплым, а температура приводила в ужас. И вот – кислородная палатка, комичный и чудовищный собрат штуковины, в которой мы храним морковку в холодильнике.

Его любимые книжки лежали на одеяле неоткрытыми. Вдоль его горячей неподвижной руки в кислородной палатке – веселые мягкие игрушки. Яркие цветные пятнышки и горошины внутри этой прозрачной, стерильной скорлупы, давшей ему приют перед смертью.

Ребенок смотрел на родителей жалеющими, не имеющими возраста глазами человека, увидевшего невозможное и ненадолго вернувшегося оттуда; такие глаза бывают у жертв войны, у столетних стариков, у умирающих. Он больше ничего не хотел – ни прохладного сока, ни чтобы почитали, ни чтобы подержали за руку. Это сводило родителей с ума, снова и снова убеждало их в собственной никчемности и вызывало ненависть к самим себе и друг к другу. Легко понять почему.

– Напиши ему рассказ. Ты же знаменитый писатель. Ты же можешь это!

Ее глаза обвиняли его во всем и ни в чем. Однако она была права. Он мог написать сыну рассказ.

Они жили в глуши в австрийской деревне у железнодорожной станции, где дважды в день на несколько минут останавливалось два крохотных поезда, которые смешно ползли в Вену и обратно. Ему всегда хотелось жить рядом с железнодорожной станцией. После успеха его книги у него вдруг появились средства купить домик, такой как у Гензеля и Гретель, полный мебели bauern, [14] с низкими сводчатыми потолками и грубо намалеванной надписью «1849» на входной двери. А лучше всего был ясный вид на железнодорожную станцию за полем совсем юных сосенок. Ему нравилось думать, что когда-нибудь у его сына будет выбор – срубить эти сосны, чтобы не заслоняли вид, или сохранить их, чтобы иметь собственный маленький лесок.

Но ребенок умер до того, как рассказ был закончен. Детские пальчики больше не двигались, дыхание решило, что лучше прекратиться, чем пробиваться под горячую, измученную кожу мальчика.

«Когда Флориану было пять лет, как-то в воскресенье отец повез его в Вену в парк Пратер. Мальчик захотел забраться по канатам на гигантское колесо и поглядеть сверху на город, который будет когда-нибудь принадлежать ему. Но отец не разрешил. Вместо этого они купили билеты и забрались на железное колесо обычным путем. Мальчику стало скучно. И когда его отец отвернулся, чтобы полюбоваться на Венский лес, Флориан открыл окно и выскользнул наружу, цепляясь за тонкие серые, как голуби, перекладины и стальные канаты, скреплявшие всю махину в единое целое. Повернувшись обратно, отец не слишком удивился, обнаружив, что мальчик вышел. Молнию не удержишь в руке или на привязи».

Он прочел этот фрагмент жене, а потом положил рукопись на стол, чтобы отхлебнуть чаю. Ее волосы были чайного цвета – теперь, когда мальчик умер, это был цвет старого чая, скорее бурый, чем теплый осенне-рыжий, какими они были, пока он был жив.

– Зачем ты заставляешь меня слушать? Разве ты не знаешь, как это тяжело? Это его рассказ. А теперь он умер! Ради бога, почему бы тебе не бросить это и не написать что-нибудь еще? Ему больше не нужны рассказы. Каждый раз, когда ты говоришь «Флориан», это режет мне сердце.