Человеческая гавань, стр. 7

Симон проглотил слюну и коснулся языком нёба. Вкус остался. Насекомое дернулось, рана на его коже стала затягиваться. Симон поднялся, чувствуя подступающую тошноту.

Это было ошибка. Ужасная ошибка.

Симон пошел к холодильнику, достал оттуда пиво и прополоскал рот. Стало немного лучше, но тошнота все еще осталась, и в горле щипало, тело ломило, как будто у него поднималась температура.

Насекомое явно чувствовало себя лучше, оно стало выползать из коробки на кухонный стол в направлении Симона. Тот отпрянул к мойке и смотрел на существо, которое уверенно двигалось к краю стола, а затем упало на пол с мягким звуком.

Симон отодвинулся в сторону, к печке. Насекомое изменило направление и последовало за ним. Симон почувствовал, что его сейчас стошнит. Он глубоко вздохнул пару раз и закрыл глаза руками.

Надо успокоиться. Ты же знаешь это. Просто успокоиться.

Все — таки он был не в силах стоять спокойно, пока насекомое находилось прямо около его ног. Он вышел в холл и сел на сундук, в котором хранилась одежда на случай дождя, сжал руками виски и попытался оценить ситуацию. Вкус во рту стал слабее и почти не чувствовался.

Насекомое выползло через порог из кухни и двинулось к Симону. Оно оставляло за собой след слизи. Теперь Симон понял то, чего еще не знал пять минут назад. Это знание появилось откуда — то изнутри.

То, что он чувствовал как вкус, насекомое чувствовало как запах. Это его и направляло. Быть около него —

пока смерть не разлучит нас, —

делиться с ним своей силой. Симон знал теперь, что слюной он закрепил союз, который уже никогда не разорвать.

Никогда…

Теперь насекомое стало его. Навсегда.

Симон быстро сделал шаг в сторону, и насекомое немедленно изменило направление. Симон схватил коробок с кухонного стола, накрыл им насекомое, задвинул крышку и перевернул коробку.

Симон крепко сжал губы, борясь с дурнотой, когда насекомое шевелилось в своем коробке, и он чувствовал на ладони его тепло. Да, оно было теплым. Теперь Симон явно ощущал это тепло, ведь отныне он был его хозяином.

Симон положил коробок в карман.

ВОКРУГ ДОМА

Андерс сидел и смотрел на высохший кустик папоротника целых двадцать минут, выкурив уже две сигареты. Он смотрел на папоротник через легкий дым и частицы пыли, которые медленно спускались вниз в луче солнечного света. Стекло не мыли давным — давно, и на нем явственно выступали пятна и подтеки — память от тех вечеров, когда Андерс стоял, прислонившись к окну лбом, ожидая чего — нибудь, что сможет все изменить. Чего — нибудь. Чего угодно, какого — то чуда. Все равно чего.

Папоротник стоял на подоконнике над батареей. Листы были маленькие и коричневые, явно пересушенные и совсем увядшие.

Андерс зажег еще одну сигарету, чтобы помочь мыслям двигаться в правильном направлении. Дым ел глаза, он закашлялся и продолжил смотреть на папоротник.

Он засох.

Большинство веток лежали по бокам горшка, светло — коричневые или красные. Земля в горшке была такая сухая, что казалась белой. Андерс вздохнул и попытался вспомнить: как выглядел папоротник раньше?

Он порылся в памяти и вспомнил, что когда он сидел на диване, или бродил по квартире, или стоял у окна, то не замечал на окне никаких растений. Когда он стал думать еще, то никак не мог вспомнить, как он достал папоротник, — вообще, откуда у него дома живые цветы.

Может, ему его кто — то подарил?

Возможно.

Андерс встал с дивана, ноги его не слушались. Он решил взять бутылку, чтобы полить папоротник, но вспомнил, что в мойке столько посуды, что он не сможет наполнить бутылку из — под крана. Может, попробовать набрать воды в душе?

Да он все равно засох.

Кроме того, Андерс просто был не в силах подняться и совершать какие — то действия.

В горшке он нашел восемь окурков, вдавленных в твердую землю. Должно быть, он все — таки вставал и курил. Когда он коснулся пальцами сухих веток, несколько листков упали на пол.

Откуда ты?

К нему пришла мысль, что растение появилось точно так же, как исчезла Майя. Просто взяло и появилось, а его дочь пропала. Взяла и пропала.

Что там говорил Симон, показывая им фокусы?

Ничего здесь, ничего там… затем показывал на свою голову… и абсолютно ничего там.

Андерс вспомнил выражение лица Майи, когда Симон в первый раз показывал ей фокусы. Это было примерно за пару месяцев до ее исчезновения. Резиновый мячик в одной руке превратился в дым, а другой мячик превратился в два. Майя продолжала смотреть все так же удивленно на Симона: ну? А сейчас?

Для пятилетнего ребенка магия совсем не является чудом. Скорее, это что — то естественное и обыденное, то, что так и должно быть.

Андерс затушил сигарету в горшке, добавив к девяти окуркам еще десятый, и в то же самое мгновение вспомнил: мама.

Точно, это же его мать принесла с собой растение, когда навещала его тут в последний раз. Она приезжала примерно четыре месяца назад. У него в тот момент была полная апатия, он просто лежал на кровати и смотрел на нее. Она убрала квартиру и поставила сюда папоротник. Затем она ушла, чтобы вернуться к своей обычной жизни в Гетеборге.

Папоротник не входил в число необходимых вещей, и поэтому он просто забыл про него, обращая на растение внимания не больше, чем на узор на ковре.

Но сейчас он его увидел. И посмотрел на него. И появилась мысль, которая не давала ему покоя.

Да это же самое худшее из всего, что я видел. Самое отвратительное, ужасное, противное.

Да. Мысль засела у него в голове. Сухой папоротник на пыльном подоконнике, на фоне немытого окна. Да, это самое страшное из всего, что он видел когда — либо.

Эта мысль привела к другой: вот что является результатом всей его жизни, это его жизнь такая страшная и безнадежная, пыльная, никому не нужная.

Он мог терпеть, что его жизнь такая страшная. Он знал, он принял это, и он был готов умереть через несколько лет такой жизни.

Но папоротник — Папоротник — это было уже слишком. Просто ужасно. Почти невыносимо.

Андерс закашлялся и пошел в спальню. Ему казалось, что его легкие просто разрываются, точно завязанные в большой узел. С ночного столика он взял фотографию Майи и подошел с ней к окну.

Фотография была сделана на ее шестом дне рождения, за две недели до исчезновения. На лбу у нее была маска, которую она сделала сама в детском саду и называла Жутким Троллем. Он поймал ее в объектив как раз в тот момент, когда она подняла маску и смотрела на него любопытными глазами, чтобы увидеть, какой эффект произвело ее «пугание», как она говорила.

Майя улыбалась, ее тонкие каштановые волосы были так затянуты маской, что торчали уши. Глаза напряженно смотрели прямо на него.

Он знал эту фотографию наизусть. Он представлял ее себе постоянно.

— Майя, — сказал он, — я не могу больше. Посмотри, — он повернул фотографию так, чтобы глаза Майи смотрели на папоротник, — так ведь нельзя. Так нельзя, правда?

Андерс поставил фотографию около папоротника и открыл окно. Его квартира была на четвертом этаже, и когда он высовывался из окна, то видел площадь Ханинге и железнодорожную станцию. Он посмотрел вниз. Примерно десять метров до асфальта, и поблизости никого нет. Очень хорошо.

Он снова взял фотографию и прижал ее к сердцу:

— Я так больше не могу!

Андерс решительно схватил горшок за край и швырнул папоротник в окно, затем отпрянул вглубь квартиры. Через секунду послышался звук удара об асфальт. Андерс повернул лицо к солнцу и зажмурился: