Моя жизнь со Старцем Иосифом, стр. 64
— Ты нас открыл, поэтому больше нас не увидишь.
Отец Косма упал им в ноги и просил прощения. Те же ему ответили:
— Ты прощен, но после того, что ты сделал, ты нас больше не увидишь.
И много дней отец Косма плакал о том, что навсегда лишился возможности их лицезреть.
* * *
Старец Иосиф до крови подвизался против страсти гнева. И с Божией помощью вышел победителем в этой борьбе.
Однажды, изнуренный голодом, Старец Иосиф сказал:
— Арсений, давай сходим в Кутлумуш, там нынче панигир — поедим немного рыбки, подкрепимся.
Вместе с остальными отцами они всю ночь были на праздничном бдении. А после службы собирались пойти на трапезу. Перед панигирной трапезой бьют колокола, из храма выходит торжественное шествие, которое возглавляет епископ вместе с игуменом монастыря, а за ними следуют отцы и паломники. Но Старец Иосиф вместе с отцом Арсением выглядели как оборванцы, грязные и босые. Поэтому они шли позади всех, самыми последними. Когда же они дошли до двери трапезной, им было сказано: «А вы ступайте прочь! Прочь!» И их выставили вон. Двери закрылись. Отец Арсений вспыхнул от гнева.
— Ты смотри, захлопнули перед нашим носом двери, такие-сякие!
— Тихо! — сказал ему Старец Иосиф. — Смотри, чтобы мы не потеряли сейчас то, что приобрели сегодня ночью. Идем со мной.
Сейчас и рыбы поедим, и гневаться не будем, и награды за бдение не потеряем.
Пошли они к заднему входу на кухню. Старец Иосиф был очень любезным:
— Благословите, отче, можете ли нам дать немного рыбки?
— Конечно, конечно, отче.
Тот, кто был на кухне, дал им много еды.
— Арсений, ты понял? Мы и поели, и с собой нам дали, и не согрешили мы — не разругались с теми отцами.
В то время отец Арсений легко вспыхивал. Но Старец вел себя безупречно.
В другой раз у Старца Иосифа было какое-то дело в Великой Лавре. Войдя в Лавру, он увидел, что во дворе обители собрались и беседуют отцы. Заметив Старца Иосифа, отцы, уже слышавшие о нем, захотели испытать его смирение, поскольку известно, что прельщенные и лжеподвижники горды, своевольны и гневливы.
— Иди сюда, — говорят они.
— Благословите.
— Садись здесь, посередине, — а сами стоят вокруг.
— Буди благословенно.
— А теперь ступай прочь!
— Буди благословенно.
И говорили потом отцы: «Вот это монах!»
* * *
Когда Старец Иосиф шел куда-нибудь вместе с отцом Арсением, например в какой-нибудь монастырь, тогда они разделялись, и всю дорогу шли на расстоянии в пятнадцать-двадцать метров один впереди другого, и творили молитву: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Они не шли рядом, чтобы их не победил бес празднословия, а от празднословия не началось осуждение и все прочее. Ибо искушение пользуется удобным случаем и старается ввергнуть человека в грех. Если Старец Иосиф встречал кого-нибудь по пути, он с легким поклоном говорил: «Благословите!» — и продолжал молитву. Что мог сказать встречный? Ничего.
Отец Арсений любил поговорить, частенько у него чесался язык. Когда ему по дороге кто-нибудь встречался, отец Арсений его спрашивал: «Как поживаешь, брат?» И заводил с ним разговор: «Как поживает такой-то там-то? Как дела у того-то? Занимается ли тот-то рукоделием?» Отец Арсений беседовал, но, увидев, что Старец Иосиф заметил это, раскаивался и говорил себе: «Все, попался! Мы разделились, чтобы не болтать, а ты болтаешь с первым встречным». Старец слушал их беседу, терпеливо ждал, а когда повстречавшийся им монах уходил, он говорил отцу Арсению:
— Ну что, поисповедовал его? Годится он в священники?
— Ох, опять я впал в празднословие, — отвечал отец Арсений.
Хотя он и был старше, но признавал за Старцем право давать нагоняй. И в конце жизни признавался: «Если бы он мне не задавал жару, я бы пропал».
В дороге они уставали и, когда не успевали вернуться в свою каливу, отец Арсений говорил:
— Пойдем в какую-нибудь келлию, заночуем.
А Старец Иосиф отвечал:
— Нет, Арсений, не пойдем. Ведь если пойдем, потеряем молитву, станем празднословить, услышим что-нибудь неполезное для нас, нам расскажут об одном, о другом. Так и в осуждение можем впасть. Лучше остаться здесь на холоде и мерзнуть, чем кого-нибудь осуждать и слушать болтовню. Ведь что мы там можем услышать? Ничего духовного мы не услышим.
Они оставались там, где их заставала ночь, и разжигали костер. А если было холодно, дул ветер, шел дождь или снег, они, не обращая на это внимания, делали всю ночь земные поклоны. И совсем не разговаривали друг с другом. Когда рассветало — торбу на плечи и снова в путь.
Где бы они ни останавливались, Старец Иосиф следовал все той же тактике и не позволял отцу Арсению быть рядом: вдруг тот забудется, начнет празднословить, и они прекратят Иисусову молитву. Поэтому подвижники сидели на расстоянии друг от друга.
Часто, когда им нужно было пойти в Карею или еще куда-нибудь, они давали себе зарок, что по дороге не будут ни есть, ни пить, в том числе и в Карее, и, само собой, не будут разговаривать, пока не вернутся в каливу. Отец Арсений вспоминал, что, бывало, сходят они в Карею и вернутся и на всем пути их не побеспокоят ни голод, ни жажда, ни усталость. Такова сила веры.
Старец всегда ходил пешком и не плавал на моторной лодке, кроме каких-то особых случаев. Но даже когда он садился на корабль, например, чтобы плыть из скита Святой Анны в Дафни, наклонял голову и говорил непрестанно: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Подходил к нему кто-нибудь и спрашивал:
— Как поживаете, отец Иосиф? Как дела у отца Арсения?
— Хорошо, хорошо, благословите. Господи Иисусе Христе, помилуй мя!
И на этом разговор прекращался.
С таким подвижничеством, с таким понуждением себя — как не получить благодать от Бога?! Такова была строгость Старца. Так Старец Иосиф и отец Арсений проявляли усердие. Поэтому они и стяжали святость, обрели благодать Божию. Так они жили и так обрели спасение.
* * *
Однажды Старец решил ради подвига молиться всю ночь стоя. Десять-двенадцать часов стоя. Но как стоять столько часов? Он обдумал это и соорудил нечто вроде костыля в виде буквы Т. Он опирался на него и творил молитву, с четками или без четок.
Каждую ночь он творил в одиночестве Иисусову молитву, зажигая перед иконочкой Пресвятой Богородицы маленькую лампадку. В одну из ночей, после усердных подвигов, после многих дней поста и бдения, во время чтения повечерия — не известно, сколько часов он уже стоял, — он так был изнурен, что потерял сознание и упал. А когда падал, зацепил лампаду. Долго он лежал на полу без сознания. А когда пришел в себя, увидел: лампада разбита, масло разлилось, костыль в стороне. У него болела голова, и он не мог понять, что произошло. «Где это я?» — спрашивал он себя. Когда ему стало немного лучше, он понял, что во время повечерия его свалил сон из-за долгого стояния и бдения, он упал и зацепил лампаду.
Он жестоко подвизался против сна, потому что видел на деле, что никакой подвиг не приносит столько плодов, сколько ограничение себя во сне. Свою молодость Старец расточал на труды. Он, можно сказать, попрал свою жизнь, принес ее в жертву, нисколько с ней не считался, ради того чтобы приобрести благодать Божию.
Старец нам признавался, что жестокую борьбу со сном он вынужден был вести все молодые годы. Особенно утомляла его эта борьба зимой, потому что из-за холода он не мог выйти и прохаживаться вне келлии, чтобы таким образом противостоять сну. Эта брань происходила не только с человеческим естеством, но и с диаволом, который безмерно ненавидит сознательное бдение с умным деланием. Часто Старец с отцом Арсением делали земные поклоны, стоя босыми на снегу, чтобы победить сон.
Молитва Старца
День и ночь умная молитва была главным занятием Старца. Всю свою силу он сосредотачивал на совершенствовании в молитве. Все свои дела Старец распределял так, чтобы ум мог свободно заниматься молитвой. Как писал он: «Умная молитва для меня — как ремесло для каждого человека, ибо я тружусь над ней более тридцати шести лет». 118 И действительно, на протяжении всей своей монашеской жизни он трудился над молитвой по-научному: молился систематически, четко видя цель, настойчиво и со смирением. Весь его день был лишь подготовкой к ночной молитве. Старец придерживался своего распорядка с абсолютной точностью. Когда уснуть, когда проснуться, когда начинать трудиться, когда принимать пищу — все происходило на основе строгого устава, чтобы телу и уму было легко на бдении.