Ленинградские повести, стр. 115

— Эй! — гаркнул Алексей. — Есть еще кто в кубрике? Вахтенный…

Ермил Клюев — к люку. В кубрике дед Антоша с Ивантием. Не звать же на палубу деда…

— Ивантий! Наверх. Капитан приказывает.

— Не имеет права! — криком в ответ Ивантий. — Я по сетям мастер!..

Но Клюев уже исчез, не слышал.

— Приказывает! — кричал Ивантий. — А кто он мне, чтобы приказывать? Сам чего смотрел? Куда завел траулер? Я еще жалобу подам на него! Сопляков в капитаны ставят!

На палубе топот сильнее, крики, капитанский мегафон…

— Иди, иди, — сказал дед Антоша. — Негоже от артели отбиваться. Когда такое дело, пара рук — большая подмога. Иди.

— У меня ломь в ногах, соображаешь? Ослабну, в воду снесет. Сам иди, ежели такой горячий!

— Ну-к что ж — снесет! — Дед поднялся. — Выплывешь. Ты, давно гляжу, парень, с такого материалу исделан, который в воде не тонет. Только смердит.

Он надел кожух, просунул неторопливо деревянные — палочками — пуговицы в ременные петельки, кряхтя полез по трапу. Медленно поднимался, сутулыми плечами откинул люк. Ивантий следил за ним по-звериному, видел, как исчезли наверху в черном квадрате тяжелые дедовы чеботы, слышал, как, деревянно стукнув, захлопнулась крышка люка. Огляделся в пустой каюте, почувствовал холод в груди, дрожь, мелкую, противную.

— Дед! — крикнул истошно.

И уже не страх — другое какое-то, неведомое ему доселе чувство подняло его с пола; было оно сильнее страха. Срываясь, стукаясь коленями, локтями о ступени, обитые медными полосками, бросился Ивантий к люку. Обдало водой, ослепило. Белый прожекторный луч лежал на палубе; как из снега слепленные, суетились в нем рыбаки.

Кидался Ивантий от одного к другому. «Дед! — кричал. — Дед!» Кто-то наотмашь стукнул его по шее, ткнулся Ивантий в мокрые доски лицом. Поднялся на карачки. «Берегись!» — крикнули ему. Увидел пеньковый толстый конец, ухватился, тянул вместе со всеми. Озирался, в людской толчее не мог узнать того, кого искал. «Крепи!» — кричал капитан. Вязали тугие узлы вкруг чугунных кнехтов. Толкали Ивантия локтями… Худо, когда не знает человек своего места, когда вразнобой идет с артелью. Никому не нужен он, всем только мешает.

Опять встряхнуло тральщик, треснуло впереди, черное мелькало за бортом в белой пене.

— Шлюпку! — скомандовал капитан.

Завизжали тали кормовой стрелы. Колдунов, как водяной, промокший, облепленный снегом, кинул за борт пробковый круг на длинной веревке. Ивантий упал, цепляясь за канат, заревел дико:

— Дед!

4

Марина очнулась на узкой железной койке. Багровые отсветы дрожали над ней на потолке и сбоку — на бревенчатой стене. Топилась, потрескивая, круглая печка с открытой дверцей.

— Профессор, — сказала Марина, заметив человека у постели. — Я, кажется, не выдержала, подвела вас?

— Маришка! — услышала в ответ голос Алексея. — Попей горячего.

— На?, испей, свином, с водочкой. — Дядя Кузя подносил дымившуюся кружку.

Глотала, обжигаясь, звякали о жестяной край зубы. Путалось в голове: бой, шторм?.. Прояснилось не сразу. Поняла: не палатка — рыбацкий дом на Птинове.

— А где же?.. — Поднялась было, но стрельнуло в плече, отдалось в голову, в ноги, в спину; снова упала на постель.

— Все целы, не тревожься, — понял Кузьма Ипатьевич. — Симка за печку вон затиснулась, спит. Мазину отец на кухне отпаивает. Все целы. Марфа на плиту легла: треплет бабу. Простуду, видать, подхватила.

Говорил Кузьма Ипатьич нетвердым, серым голосом: за здравье говорил, а как за упокой получалось. Недоброе почуяла Марина.

— Ешь, мать прислала! — Алексей совал какие-то пирожки, лепешки.

Она отстранилась от бесхитростных даров Пудовны, спросила:

— Несчастье, дядя Кузя?..

Кузьма Ипатьич присел перед раскрытой дверцей, стал ворочать поленья; посыпались трескучие искры.

— Деда Антошу унесло, — за отца ответил Алексей.

Старик поднялся, вышел из комнаты. Марина испуганно молчала. Непонятно было, как ушедший на покой из звена древний рыбак попал в такой шторм на озеро.

Алексей придвинулся ближе, пригнулся, заговорил. Он рассказал, как дед упросил отвезти его к рыбакам сюда, на Птиново, как штормовал «Ерш», как заделывали пробоину, как наскочили на их разбитые карбасы. Но как пропал Антоша Луков, сказать не мог. Знал об этом, должно быть, только один Ивантий. Но тот — не ума ли решился? — бормочет: «Дед, дед», — и все.

Ребенком, обиженным и еще раз осиротевшим, почувствовала себя Марина. Слаба, в сущности, женщина, какие бы большие деяния она ни совершала. Но слабость ли это — мягкость, отзывчивость, внутренняя теплота, которой так много, что хочется разделить ее с добрым другом?

Алексею показалось, что Марина задремала. Он осторожно стал подыматься — надо было отнести Катюшкино письмо: совсем запамятовал. Белянка запечатала в плотный голубой конверт, трогательно краснея, просила сразу же передать председателю — именно «председателю», а не Сергею Петровичу.

Но осторожность была напрасной, Марина не спала, остановила:

— Не спеши. Мне страшно одной, посиди еще.

Растерянно и неловко гладил грубой ладонью ее влажные волосы Алексей. Разве надо его просить — посидеть! Не ушел бы вовек от нее. Чувствовал, что любит свою непонятную сестренку — и не как сестренку любит, и только перед свежей могилой деда Антоши боялся сказать себе и ей об этом чувстве. Не умел капитан выказывать ласку, да и когда было научиться этому? Только раз в своей жизни обнимал он дивчину, уговаривался жить-рыбачить с ней вместе. Убило бомбой светловолосую прибористку на зенитной батарее в Осиновце… Нет, не научился капитан ласкаться. Волосы вот треплет, руку больно стиснул…

Но разве неприятно это Марине? Лежит, тепло укутанная, тихая, понимающая.

— Пойдешь еще в озеро? — слышит она вопрос.

— А как же, Алеша! Как только встану — сразу. Теперь мне ничего не страшно. Такое крещение приняла!.. Не подоспей даже твоя ладья — Алексей угадал улыбку, — все равно бы мы с дядей Кузей выбрались на берег.

Он снова стиснул ее руку, подышал на пальцы, согревая, хотя нужды в этом уже не было, спросил тише нельзя — так, чтобы Сима за печкой не услышала:

— А в матросы, Маришка, пойдешь? Ко мне. На всю жизнь.

Марина прислушивалась к сердцу. Прошлое все дальше и дальше отступало назад.

1948 г.

РАССКАЗЫ

МАКИ ВО РЖИ

Если бы утром того дня инженеру Горюнову сказали, что вечером он должен выехать на север Урала или даже на Камчатку, инженер Горюнов, то есть я, позвонил бы тотчас жене, чтобы она приготовила заплечный мешок и необходимые в долгих путешествиях вещи, получил бы командировочные и в двадцать два ноль-ноль, когда обычно отходит скорый поезд, ребятишки уже махали бы своему папе с перрона платочками. Ни со стороны провожающих, ни со стороны отъезжающего никаких особо острых душевных переживаний не последовало бы. Работа всегда есть работа. А работа разведчика-геолога известна. Здание, в котором два этажа занимает наше управление, обширно, главный фасад его растянулся на целый квартал, и все же в земных недрах под ним нет ни залежей угля, ни медных руд, ни золотоносных кварцев. Искать их — это непременно куда-то ехать часто очень далеко, потом колесить по пескам или тайге, блуждать в горных ущельях или в долинах рек. За пятнадцать лет, после окончания института я одних только сапог износил в таких походах пар пятьдесят. Жена давно привыкла к моим долгим отлучкам, привыкли к ним и дети, а обо мне самом и говорить нечего.

Повторяю, известие о поездке на Урал или на Камчатку я встретил бы как нечто обычное. Но секретарь нашего начальника Галина Сергеевна положила в то утро мне на стол удостоверение, в котором было написано: инженер Горюнов командируется в район села Слепнева.